Нам нужно поговорить о Кевине

За две недели до этого Кевину сняли гипс, но именно с того момента, когда Трент Корли упал с велосипеда, я перестала испытывать чувство вины. Просто перестала, и все. Не было никакой равнозначности между тем, что я сделала, и тем, что собиралась сделать, но мне все равно казалось, что я нашла идеальный антидот или искупление. Я хотела себя проверить. Я совершенно не была уверена, что пройду это испытание во второй раз.

Правда, ты заметил, что я стала «сексуально озабоченной маленькой бестией», и казалось, тебя радует это желание, потому что, хотя мы никогда открыто не говорили о его снижении, оно печально угасало. То один, то другой из нас театрально зевал в постели, говоря, что «немного устал», и мы постепенно скатились с занятий сексом почти каждую ночь до среднего по стране одного раза в неделю. Моя вновь вспыхнувшая страсть не была хитрой уловкой. Я в самом деле тебя желала, сильнее чем случалось за долгое время, и чем больше мы занимались любовью, тем более ненасытной я чувствовала себя в течение дня – я не могла сидеть спокойно и, сидя за письменным столом, терла карандашом внутреннюю часть бедра. Кроме того, я была рада получить доказательства того, что мы с тобой еще не погрузились безвозвратно в ту механическую постельную рутину, которая гонит многих женатых людей в чужие объятия в обеденный перерыв.

Ибо с тех самых пор, как у нас появился маленький мальчик, спящий в комнате дальше по коридору, ты настолько убавил громкость в постели, что мне часто приходилось прерывать тебя вопросами: «Что?.. Прости, что?..» Говорить непристойности, регулируя при этом громкость, требовало слишком больших усилий, и постепенно мы оба разошлись по нашим частным кинотеатрам. Мои собственные фантазии, не приукрашенные твоими импровизациями – а у тебя был дар к развращенности, и очень жаль, что такой талант остался невостребованным, – стали наводить на меня скуку, и вместо них я отдалась просмотру проплывающих картинок. Они редко бывали эротическими в буквальном смысле этого слова, и в них всегда преобладала определенная текстура и оттенок. Но с течением времени эти видения стали разъедающими, как снятые крупным планом струпья или геологические иллюстрации застывшей магмы. Бывали ночи, когда на меня наваливались мгновенные кадры с грязными подгузниками и плотными, не опустившимися яичками, так что ты можешь понять, почему я внесла некоторый вклад в то, что мы урезали наш график до одного раза в неделю. Может быть, худшим из всего было то, что живые и яркие цвета – алый и лазурный, – которые растекались в моей голове, когда мы занимались любовью до рождения ребенка, постепенно мутнели и теряли свой блеск, пока под моими веками не начали плыть перемешанные ядовитые испарения, и были они яростных цветов смолы и умбры на рисунках с нашего холодильника.

Как только я стала оставлять свой противозачаточный колпачок в его голубой коробочке, вереница образов в моей голове во время секса стала светлее. Там, где границы моего зрения прежде заканчивались, я теперь видела на огромные расстояния, словно смотрела с горы Арарат или летела на параплане над Тихим океаном. Я всматривалась в длинные, мерцающие, исчезающие в бесконечности коридоры, в которых сверкал мраморный мозаичный пол, залитый с двух сторон солнечным светом. Все, что являлось моему зрению, было ярким: свадебные платья, гряды облаков, поля эдельвейсов. Пожалуйста, не смейся надо мной – я знаю, что мое описание похоже на рекламу тампонов. Но это было прекрасно. Я наконец-то почувствовала, что куда-то перемещаюсь. Мой разум открылся; ведь прежде мне казалось, что моя голова проникает во все более узкую и все более тускло освещенную пещеру. И эти широкоэкранные проекции не были мягкими и расплывчатыми; наоборот – они были четкими и яркими, и я помнила их даже когда мы заканчивали. Я спала как младенец. Вернее, как младенцы, как мне вскоре предстояло выяснить.

Очевидно, я была уже не на пике фертильности, и на зачатие потребовался год. Но когда следующей осенью у меня наконец пропали месячные, я начала петь. На этот раз не популярные песни, а народные армянские, которые исполняла для нас с Джайлсом мама, укладывая нас спать, – например, «Суде, суде» («Это ложь, это ложь, это ложь, все ложь, в этом мире все ложь!»). Обнаружив, что я местами позабыла слова, я позвонила матери и попросила ее записать их для меня. Она очень обрадовалась этой просьбе, потому что считала, что я все еще была своевольной маленькой девочкой, которая ругала уроки армянского, считая их нудным дополнительным домашним заданием; так что она с радостью записала мои любимые песни Комитаса[174] – «Келе Келе»[175], «Кужн ара»[176] и «Гна гна»[177] – на разворотах открыток, на которых пером и тушью были нарисованы сцены из сельской жизни в горах и узоры с армянских ковров.