Нам нужно поговорить о Кевине

Кевин заметил произошедшую со мной метаморфозу, и хотя ему наверняка не особо нравилось, что его мать ползает по дому как червяк, ему вряд ли могло понравиться и то, что она, как бабочка, вырвалась из кокона. Он недовольно упирался и брюзжал: «Ты поешь фальшиво» или командовал, пользуясь фразой, усвоенной в мультиэтнической начальной школе: «Почему бы тебе не сказать это по-английски?» Я беспечно ответила ему, что армянские народные песни – полифонические, а когда он притворился, что понял, я спросила, знает ли он, что это значит. «Это значит глупые», – ответил он. Я вызвалась научить его одной-другой песне, напомнив ему: «Знаешь, ты ведь тоже армянин», но он не согласился. «Я американец», – заявил он презрительным тоном, которым обычно утверждают очевидное, типа «Я человек, а не трубкозуб[178]».

Что-то было не так. Мамс больше не ходила неуклюже, волоча ноги, и не говорила тоненьким голосом; однако и та мамс, которая была у него до сломанной руки, больше не появлялась – та женщина, которая говорила отрывисто и почти официально и маршировала через материнство как солдат на параде. Нет, эта новая мамс текла сквозь свои обязанности словно журчащий ручей, и сколько бы камней ни летело в ее водовороты, все они с безобидным стуком погружались на дно этого ручья. Когда этой новой мамс сообщали, что ее сын считает всех своих товарищей по второму классу «тормозами», а все, что они изучают, он «уже знает», она не возражала в ответ, что он вскоре узнает, что не знает всего; она не требовала, чтобы он пообещал никогда не говорить «тормоз». Она просто смеялась.

Несмотря на то, что от природы я паникерша, я даже не парилась по поводу эскалации угроз от Госдепа насчет вторжения Ирака в Кувейт.

– Ты обычно так драматизируешь подобные события, – заметил ты в ноябре. – Ты что, не беспокоишься?

Нет, я не беспокоилась. Ни о чем.

После того, как у меня в третий раз не случилось месячных, Кевин начал говорить, что я толстею. Он тыкал пальцем на мой живот и глумился: «Ты огромная!» Обычно полная тщеславия по поводу своей фигуры, теперь я радостно соглашалась: «Точно, мамс – толстая свинка».

– Знаешь, ты, кажется, немного поправилась в талии, – наконец заметил ты однажды ночью в декабре. – Может, не будем так налегать на картошку? Мне и самому не помешало бы сбросить пару фунтов.

– М-м, – промурлыкала я, и мне почти пришлось прикусить кулак, чтобы не рассмеяться. – Я не против иметь немного лишнего веса. Будет чем разбрасываться.

– Бог мой, это что, зрелость? Обычно ты с ума начинаешь сходить, если я намекаю, что ты набрала сто граммов!

Ты почистил зубы и пришел ко мне в постель. Ты взял книжку, но просто барабанил пальцами по обложке, а другой рукой украдкой гладил мою набухшую грудь.

– Может, ты и права, – пробормотал ты. – Чуть больше Евы – это очень сексуально.

Бросив книгу на пол, ты повернулся ко мне и вздернул бровь.

– Ты поставила колпачок?

– М-м, – снова промурлыкала я, утвердительно кивнув.

– У тебя увеличились соски, – заметил ты, прижавшись к моей груди. – Скоро месячные? Кажется, их давненько не было.

Твоя голова замерла между моих грудей. Ты отстранился. Ты очень серьезно посмотрел мне в глаза. А потом ты побледнел.

У меня упало сердце. Я поняла, что все окажется хуже, чем я позволяла себе верить.

– Когда ты собиралась мне сказать? – с каменным лицом спросил ты.

– Скоро. На самом деле, еще несколько недель назад. Просто время постоянно было неподходящее.

– И я понимаю почему, – сказал ты. – Ты думаешь, тебе удастся всучить мне это как какую-то случайность?

– Нет. Это не была случайность.

– Я думал, мы это обсудили.

– Как раз этого мы не сделали – мы это не обсудили. Ты выдал тираду и не пожелал меня выслушать.

– И поэтому ты решила: вперед, поставлю его перед свершившимся фактом… Это просто грабеж какой-то. Как будто я тут вообще ни при чем.

– Ты тут очень даже при чем. Но я была права, а ты ошибался.

Я смотрела тебе прямо в лицо. Как выразился бы ты сам, нас было двое, а ты один.

– Это самый бесцеремонный… самый самонадеянный поступок.

– Да. Думаю, так и есть.

– А теперь, когда уже больше неважно, что я думаю, ты объяснишь, в чем дело? Я слушаю.

Но вид у тебя был такой, словно ты не слушаешь.

– Мне нужно кое-что выяснить.

– Что именно? Насколько сильно ты можешь на меня надавить, прежде чем я стану давить в ответ?

– Насчет… – я решила не извиняться за выбранное мной слово, – насчет моей души.

– В твоей вселенной есть еще хоть кто-нибудь?

Я склонила голову.

– Мне бы хотелось, чтобы был.

– А как насчет Кевина?

– А что с ним?

– Для него это будет трудно.

– Я где-то читала, что у других детей есть братья и сестры.

– Не ехидничай, Ева. Он привык получать все наше внимание.

– Иными словами, он избалован. Или может стать таким. Это лучшее, что могло случиться с этим мальчиком.

– Что-то мне подсказывает, что он будет смотреть на ситуацию иначе.

На мгновение я задумалась о том, что прошло всего пять минут, а мы уже рассуждаем о нашем сыне.