Нам нужно поговорить о Кевине

– То есть она будет везде таскаться за мной и все такое. Я это уже видел. Это бесит.

Ты сзади положил руки ему на плечи и дружески потряс его. Лицо Кевина исказилось.

– Ага, но все это – часть жизни старшего брата. Мне ли не знать – у меня ведь тоже была младшая сестра. Они никогда не оставляют тебя в покое! Ты хочешь играть с машинками, а они вечно пристают, чтобы ты поиграл с ними в куклы!

– Я играла в машинки! – возразила я, выразительно взглянув на тебя: придется нам поговорить об этой ретроградской чуши насчет гендерных ролей, когда мы вернемся домой. Твоя сестра Валери была жеманной девочкой, которая выросла и превратилась в официозную женщину, поглощеную покроем своих штор, а во время наших коротких визитов в Филадельфию была полна решимости устраивать «вылазки» в исторические дома. Очень жаль, что вы хоть и родились сразу друг за другом, но никогда не были особо близки.

– Никто не знает, во что Селия полюбит играть; и ты не можешь наверняка сказать, любит ли Кевин играть в куклы.

– Да ни за что! – по-братски воскликнул ты.

– Подростки-мутанты – черепашки Ниндзя? Человек-паук? Эти игрушки – куклы.

– Отлично, Ева, – пробормотал ты, – давай, привей ребенку комплексы.

Кевин тем временем бочком подошел поближе к кровати и окунул пальцы в стакан с водой, стоявший на тумбочке. Искоса глядя на малышку, он держал мокрую руку над ее головой и позволил каплям воды стекать на ее лицо. Селия растерянно заерзала, но похоже, это крещение ее не огорчало, хотя позже я научусь понимать: то, что моя дочь не жалуется и не плачет, не имеет значения. Лицо Кевина было искажено редким для него чувством – почти клиническим любопытством; он снова намочил руку и побрызгал водой на нос и рот своей сестры. Я не знала, что делать. То, что вытворял Кевин, напоминало мне сказки, в которых обиженная родственница приходит, чтобы проклясть лежащую в колыбели принцессу. Но он не причинял ей боли или вреда, и я не хотела портить их знакомство упреками. Поэтому, когда он в третий раз окунул руку в воду, я поудобнее устроилась на подушке, промокнула ей личико пеленкой и потихоньку подвинула ее так, чтобы он не мог до нее дотянуться.

– Эй, Кев! – ты потер руки. – Твоей маме надо одеться, так что давай-ка пойдем и найдем что-нибудь очень-очень жирное и соленое в тех автоматах в холле!

Когда мы все вместе уезжали из больницы, ты сказал, что я, должно быть, совсем измучена, поскольку всю ночь вставала к новорожденной, и вызвался посидеть с ней, пока я немного посплю.

– Нет, – прошептала я, – это так странно, но я вставала лишь пару раз, чтобы покормить ее, да и то мне приходилось ставить будильник. Франклин, она не плачет!

– Ха. Что ж, не жди, что это продлится долго.

– Никогда не знаешь, как будет – они все такие разные.

– Дети должны плакать, – энергично сказал ты, – если ребенок только ворочается в кроватке и спит весь день, значит, ты растишь слабака.

Когда мы вернулись домой, я заметила, что с маленького столика в прихожей исчезла моя фотография, на которой мне было почти тридцать; я спросила тебя, убирал ли ты ее куда-нибудь. Ты пожал плечами и ответил «нет»; я решила не настаивать, подумав, что фотография найдется. Она не нашлась. Я немного расстроилась – я уже и близко не была такой красивой, а свидетельства того, что когда-то у нас не было морщин и мы были красивы, в самом деле со временем становятся очень ценными. Снимок был сделан в Амстердаме, на плавучем доме, с хозяином которого у меня был короткий и легкий роман. Я очень дорожила тем выражением лица, которое он ухватил на этом снимке: оно было открытым, расслабленным, теплым; снимок запечатлел простое наслаждение от всего того, что мне тогда требовалось от жизни, – свет на воде, великолепное белое вино, красивый мужчина. На этом портрете мягче выглядела та суровость, которой были отмечены большинство моих фотографий, с этим моим выпуклым лбом и затененными, глубоко посаженными глазами. Капитан плавучего дома прислал мне этот снимок по почте, а негатива у меня не было. Что ж, наверное, пока я была в больнице, Кевин стащил снимок, чтобы втыкать в него булавки.

Как бы то ни было, я не планировала выходить из себя из-за одной фотографии. На самом деле (хотя, боюсь, моя матримониальная метафора может показаться провокационной), когда я перенесла Селию через порог нашего дома, у меня возникло бодрящее чувство, что я придала здоровое равновесие нашим войскам. Откуда мне было знать, что доверчивая маленькая девочка в качестве военного союзника – это хуже, чем ничего; это открытый левый фланг.

Ева

18 февраля 2001 года

Дорогой Франклин,