Нам нужно поговорить о Кевине

Знаю, тебя это раздражало: нужно было не забывать оставлять включенным свет в коридоре или вставать среди ночи, чтобы проводить ее в туалет. Ты не раз обвинял меня в том, что я с ней слишком нянчусь, потому что потакать страху – значит подкармливать его. Но что мне было делать, когда я обнаружила четырехлетнюю девочку в коридоре в три часа ночи, замерзшую в своей ночнушке и держащуюся руками между ног? Мне оставалось только просить ее всегда, всегда будить кого-то из нас, если ей нужно ночью пописать. Кроме того, Селия боялась такого множества разных вещей, что, возможно, в своих собственных глазах она была храброй. Какое количество других ужасных текстур и темных углов могло ее пугать, но она тихо и смело сама шла им навстречу?

Однако я провела границу, когда ты заявил, что она «прилипчивая». Ведь это безобразное слово – оно описывает источаемую сердцем сладость как липкую, докучливую субстанцию, которую нельзя с себя стряхнуть. И даже если «прилипчивость» не являлась бы просто гадким названием самого ценного качества на свете, она все же подразумевает недопустимо непрестанные требования внимания, одобрения и энтузиазма в ответ. Но Селия ни о чем нас не умоляла. Она не донимала нас просьбами пойти посмотреть, что она построила в детской, не дергала и не теребила нас, когда мы садились почитать. На любое мое непрошеное объятие она отвечала с благодарным пылом, который словно говорил о том, что она этих объятий недостойна. После того как я вернулась к работе в «КН», она никогда не жаловалась на мое отсутствие, однако лицо ее серело от горя, когда я оставляла ее в детском саду, и вспыхивало как новогодняя елка, когда я приходила домой.

Селия не была прилипчивой. Она просто была ласковой и любящей. Иногда в кухне она обвивала руками мою ногу, прижималась щекой к моей коленке и удивленно восклицала: «Ты мой друг!» И все же, каким бы трудным для тебя ни было ее появление, ты никогда не был настолько бесчувственным, чтобы не считать такие проявления чем-то трогательным. И в самом деле складывалось впечатление, что подтверждения того, что мы ее друзья, приводили ее в гораздо больший восторг, чем общие и довольно абстрактные заверения в родительской любви. Хотя я знаю, что ты считал Кевина гораздо более умным из них двоих, все же Кевин пришел в мир, будучи в полном тупике относительно того, для чего этот мир нужен и что с ним делать; Селия же пришла в него с непоколебимой уверенностью по поводу того, что ей нужно и что делает жизнь стоящей – вот эта липкая субстанция, которую невозможно оттереть. И это уж точно представляет собой некую разновидность ума.

Ладно, училась она не очень хорошо. Но это лишь потому, что она слишком сильно старалась. Ее так захватывало желание сделать все правильно, так пугала перспектива подвести своих родителей и учителей, что она никак не могла приняться за само задание. Но она по крайней мере не относилась с презрением ко всему, чему ее пытались научить.

Я пробовала внушить ей: просто запомни, что столица Флориды – это Таллахасси, и точка. Поскольку Селия, как и ее тетя, в честь которой ее назвали, очень верила в тайны, она просто не могла поверить, что все так примитивно и что в этом нет никакого волшебного фокуса. Поэтому она сомневалась в себе, и когда писала тест на знание столиц штатов, немедленно подвергала сомнению «Таллахасси» по той самой причине, что это слово всплывало в ее голове. У Кевина никогда не было проблем с тайнами. Он приписывал всему миру одну и ту же ужасающую очевидность, так что для него никогда не стоял вопрос, может ли он что-то выучить; вопрос был в том, стоит ли заморачиваться. Вера Селии, настолько же эмоциональная в отношении других людей, насколько она была недостаточной в отношении себя самой, убеждала ее, что никто никогда не будет настаивать на том, чтобы она изучала что-то явно бесполезное. Точно так же цинизм Кевина убеждал его, что злобная, садистская педагогика втолковывает ему лишь всякую ерунду.

Я не хочу сказать, что Селия никогда меня не раздражала. Ее, как и Кевина, невозможно было наказать, хотя причины для наказания возникали редко, и как часто выяснялось, наказывали ее за то, чего она на самом деле не делала. Она принимала близко к сердцу малейшее замечание, поэтому любой упрек в ее адрес выглядел как попытка убить муху кувалдой. Если возникало хоть малейшее предположение, что она нас разочаровала, она бывала безутешна и начинала сыпать извинениями, даже не будучи до конца уверенной в том, в чем именно мы ждем от нее раскаяния. Одно-единственное резкое слово вводило ее в ступор, и я признаю, что стало бы большим облегчением иметь возможность иногда рявкнуть: «Селия, я же велела тебе накрыть на стол!» (она редко бывала непослушной, но часто проявляла рассеянность) – и не наблюдать, как моя дочь превращается в долго не просыхающую лужу раскаяния.