Нам нужно поговорить о Кевине

О, конечно, есть и несколько памятных моментов – особенно моя катастрофическая попытка поделиться воодушевлением своей профессиональной жизни, когда я повезла тебя и тринадцатилетнего Кевина (ты помнишь, что Селия была еще слишком мала и осталась с моей матерью) во Вьетнам. Я намеренно выбрала эту страну, потому что это то место, которое для любого американца – по крайней мере, для нашего поколения – неизбежно имеет какое-то значение, и это спасает от того двойственного чувства, которое так легко возникает в зарубежных странах, когда вы впервые туда приезжаете: «это просто другое место» и «да кому это надо», и жертвой которого Кевин бы неизбежно пал. К тому же Вьетнам лишь недавно открылся для туристов, и я, со своей стороны, не могла устоять перед такой возможностью. Но я могу уверенно сказать, что это чувство причастности и отягощенной чувством вины близости к рисовым плантациям и морщинистым пожилым женщинам в конических соломенных шляпах касалось лишь нас с тобой. Когда мне было около двадцати, я участвовала в марше на Вашингтон[195], а ты фактически умолял военный комиссариат, хоть и безуспешно, не признавать тебя негодным к службе из-за плоскостопия; Сайгон пал за три года до того как мы познакомились, и у нас с тобой случилось несколько бодрящих ожесточенных стычек на тему войны. У Кевина не было подобных ассоциаций, так что, наверное, вопреки моим намерениям я действительно притащила его в «просто другое место» и «кому это надо». Тем не менее я никогда не забуду жгучего унижения, которое испытала, когда наш сын – который схватывал все на лету – брел через море мотороллеров в Ханое, приказывая «узкоглазым» убираться с дороги.

Есть, однако, еще одно живое и яркое воспоминание, которое выделяется на этом расплывчатом фоне; и нет, Франклин, это не очередной подлый и клеветнический пример того, каким бессердечным был наш сын с самого рождения.

Я говорю о тех двух неделях, когда он так сильно болел. Ему было десять. Некоторое время доктор Голдблатт беспокоился, что это менингит, но мучительная спинномозговая пункция показала, что он не прав. Несмотря на плохой аппетит, Кевин в целом был здоровым ребенком, и это был единственный раз, когда наш сын болел так сильно и так долго.

Когда он только начал заболевать, я заметила, что в том, как он воротит нос от приготовленной мной еды, больше нет издевки: он смотрел в свою тарелку и сползал на стуле, словно признавая свое поражение. На самом деле, поскольку он, как и его мать, привык бороться с собственными порывами так же, как и с внешними силами, он все же попытался впихнуть в себя сарму с бараниной, но потом сдался. Он не маячил в темных углах и не маршировал по холлу, словно придирчивый начальник – он принялся бродить по дому, то и дело прислоняясь к мебели. Застывшее выражение его лица смягчилось, и с него исчезла самодовольная кривая ухмылка. Через какое-то время я нашла его беспомощно скрючившимся в моем кабинете, на армянском ковре, испачканном тушью; меня поразило, что, когда я помогла ему встать и понесла его в кровать, он не сопротивлялся. Франклин, он обнял меня за шею.

В своей комнате он позволил мне себя раздеть, а когда я спросила, какую пижаму он хочет надеть, вместо того чтобы закатить глаза и ответить «Мне все равно», он на минутку задумался, а потом тихо прошептал: «Космическую. Мне нравится обезьяна в ракете». Это был первый раз, когда я услышала, что ему нравится что-то из его одежды, и когда я обнаружила, что именно эта пижама лежит в корзине со стиркой, я очень расстроилась, вытряхнула ее и поспешила обратно, пообещав, что на следующий день я ее постираю, чтобы она была свежей и приятной. Я ожидала услышать в ответ «Не надо», а вместо этого получила – тоже впервые – «Спасибо». Я подоткнула вокруг него одеяло, и он с радостью устроился под ним, натянув его до подбородка. На его лице горели яркие лихорадочные пятна; когда я вставила термометр между его горячих губ, он начал нежно и ритмично посасывать его, словно в возрасте десяти лет наконец научился сосать грудь. Температура была высокой для ребенка – выше 38°С, и когда я протерла ему лоб влажной тканью, он замурлыкал себе под нос.