Ему очень понравилось. Он умолял меня читать ему «Робин Гуда» снова и снова, пока, наверное, не выучил целые куски наизусть. Я по сей день не знаю, понравилась ли ему эта история так сильно, потому что я читала ее в какой-то химически идеальный момент – когда он достаточно окреп, чтобы внимательно слушать, но при этом был еще слишком слаб, чтобы сгенерировать силовое поле безразличия, или в самой истории было что-то такое, что захватило его воображение. Как многие дети, которым слишком рано навязали бешеный темп цивилизации, он, возможно, находил утешение в устройстве того мира, принципы которого мог понять – запряженные лошадьми повозки, луки и стрелы являются приятно постижимыми вещами для десятилетнего ребенка. Может быть, ему нравилась идея красть у богатых и отдавать украденное бедным, потому что он инстинктивно ценил антигероев. (Или, как ты тогда съязвил, он был просто начинающим демократом, который выступает за повышение налогов, чтобы улучшить сферу общественных услуг.)
Я никогда не забуду те две недели; столь же незабываемым стало то утро, когда он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы встать с постели и сообщить мне, что он оденется сам – и не могла бы я уйти из комнаты? Я повиновалась, стараясь скрыть разочарование; когда я вернулась позже и спросила, что он хочет на обед – может, снова чаудер с моллюсками? – он раздраженно дернул головой. «Без разницы», – произнес Кевин дежурное слово своего поколения. Сэндвич с сыром на гриле? – «Да хоть крысиную задницу, мне все равно!» – сказал он. Что бы ни говорили о том, что дети сейчас очень быстро взрослеют, но эта фраза в устах десятилетнего ребенка все равно меня ошарашила. Я удалилась, но прежде чем уйти, обратила внимание на то, что рот его снова скривился. Я говорила себе, что должна радоваться: ему стало лучше. Лучше? Да, но не по отношению ко мне.
И все же его высокая температура не была настолько высока, чтобы полностью испепелить в нем крошечный зарождающийся
24 февраля 2001 года
навещая сегодня Кевина, я увидела, что на левой щеке у него синяк, нижняя губа вспухла, а костяшки пальцев ободраны. Я спросила, все ли у него в порядке, и он ответил, что порезался, когда брился. Наверное, когда сидишь в заключении, даже самые неуклюжие замечания могут сойти за юмор. Ему доставляло ощутимое удовольствие отказывать мне в доступе к его страданиям в тюрьме, и кто я такая, чтобы вмешиваться в те немногие радости, которые у него есть; так что я не стала допытываться. Я могла бы потом пожаловаться тюремному начальству, что они не смогли защитить нашего сына, но с учетом того, чему сам Кевин подверг своих сверстников, возражать против нескольких царапин в ответ показалось мне более чем вздорным.
Я решила обойтись без предисловий. Я все безразличнее отношусь к тому, чтобы он чувствовал себя комфортно во время моих визитов, поскольку его собственные усилия направлены исключительно на то, чтобы я испытывала дискомфорт.
– Меня мучит один вопрос, – сразу сказала я. – Я почти могу понять, когда человек впадает в неистовство и дает выход своим огорчениям, не разбираясь, кто попался ему под руку. Как тот спокойный скромный гаваец, который год или два назад просто свихнулся и убил…
– Брайан Юсуги[197]
, – подсказал Кевин. – Он держал аквариумных рыбок.– …семерых сотрудников.
Кевин изобразил насмешливые аплодисменты.
– Две тысячи рыбок. И это был
– Как я рада, – сказала я, – что этот случай расширил твои экспертные знания.
– Он жил на Изи-стрит, – заметил Кевин. – Это была настоящая дыра.
– Я хочу сказать, что Юуги…
– Ю-су-ги, – поправил Кевин.
– Ему явно было все равно, кто эти служащие…
– Парень был членом Гавайской Ассоциации по разведению карпов. Может, он считал, что поэтому должен жаловаться.
Кевин выпендривался; я подождала, пока он закончит свое маленькое выступление.
– Но ваше собрание в спортзале, – продолжила я, – было Только По Приглашениям.
– Все мои
– Я не хочу говорить о Майкле Макдермотте, Кевин…
– Он был жирный.
– Или об Эрике Харрисе и Дилане Клеболде…
– Кретины. Позорят массовых убийц.