Нам нужно поговорить о Кевине

В общем, сегодня воскресенье, и я пытаюсь заставить себя прочесть некоторые из них. (А ты осознаешь, что я могла бы их продать? И я не имею в виду за какую-нибудь мелочевку. Судя по всему, это как раз тот сорт недолговечных сувениров, которые продаются на аукционе eBay[191] за тысячи долларов вместе с достаточно умелыми пейзажами кисти Адольфа Гитлера.) Их невинное физическое олицетворение обезоруживает: крупные бесформенные печатные буквы, хрупкая пожелтевшая бумага. Как прозаично, подумала я сначала – я не узнаю ничего, кроме того, что он, как хороший мальчик, выполнял домашние задания. Но продолжив читать, я заинтересовалась и втянулась в это занятие с той же нервной увлеченностью, которая заставляет человека ковырять и выдавливать нарождающийся фурункул или вросший волос.

Я пришла к выводу, что Кевин был склонен пудрить своим учителям мозги не той щенячьей жизнерадостностью в стиле «Семьи Партридж»[192], с которой он приветствовал тебя дома после работы, а жутковатым недостатком эмоциональной реакции. Работы Кевина всегда очень буквально следуют заданию: он ничего к ним не добавляет, и если на них стоит низкая оценка, то обычно за то, что они слишком коротки. С ними все в порядке. Они фактологически верны. В них нет ошибок в правописании. В тех редких случаях, когда учителя писали на них туманные замечания насчет того, что «он мог бы выбрать более личный подход к материалу», они были не в состоянии указать, чего именно не хватало в его сочинениях.

«Авраам Линкольн был президентом. У Авраама Линкольна была борода. Авраам Линкольн освободил афроамериканских рабов. В школе мы целый месяц изучаем великих афроамериканских американцев. В прошлом году мы изучали тех же самых афроамериканских американцев в течение Месяца Афроамериканской Истории. В следующем году мы будем изучать тех же самых афроамериканских американцев в течение Месяца Афроамериканской Истории. Авраама Линкольна застрелили».

Если ты не возражаешь, я в кои-то веки встану на сторону Кевина: все время его учебы в начальной школе ты и его учителя считали, что ему нужна помощь в организационных навыках, но я решила, что его организационные навыки отточены как бритва. С первого класса эти задания демонстрировали интуитивный вкус к произвольному, к отупляющей силе повторения и к абсурдистским возможностям бессмысленного. Более того, его словно написанные роботом повествовательные предложения указывают не на то, что ему не удалось овладеть изящными приемами литературного стиля; они и являются его литературным стилем, доведенным до совершенства с той же дотошностью, которая присутствует в прозе Г. Л. Менкена[193]. Когда на родительских собраниях учителя с беспокойством сообщали нам о том, что Кевин «кажется, не вкладывает душу в домашние задания»; совсем наоборот: Кевин вкладывал в них душу – и душу, и сердце. Вот, посмотри-ка на его интерпретацию задания «Познакомьтесь с моей мамой», которое он выполнял в четвертом классе:

«Моя мать едет в другое место. Моя мать спит в другой постели. Моя мать ест другую еду. Моя мать возвращается домой. Моя мать спит дома. Моя мать ест дома.

Моя мать говорит другим людям ехать в другое место. Другие люди спят в другой постели. Другие люди едят другую еду. Другие люди возвращаются домой. Другие люди спят дома. Другие люди едят дома. Моя мать богата».

Я знаю, что ты думаешь или что думал тогда. Что притворным было угрюмое, отстраненное поведение Кевина со мной, а с тобой он мог расслабиться и стать собой – веселым и жизнерадостным. Что всеобъемлющая неестественность его письменных работ говорила об обычном расхождении между мыслями и способностью их выразить. Я готова допустить, что его ограниченная снисходительность по отношению ко мне была уловкой, даже если это выжидание удобного момента, истоки которого были в дне, когда я забрала у него водяной пистолет, производило впечатление настоящего. Но ни «Бобр» Кливер[194], ни заводной простак-школьник не были менее фальшивыми. Кевин был игрой в наперстки, в которой ни под одним наперстком не имелось шарика.

Я только что просмотрела все написанное мной до этого момента и поняла, что ужасно коротко рассказывала о целых семи годах наших совместно проведенных жизней; и более того, что изобилие информации в этом кратком пересказе относится к Селии. Мне стыдно за это, правда, стыдно; но, хотя я помню, как мы праздновали каждый из дней рождения Селии в течение этих лет, мои воспоминания о Кевине с возраста восьми лет и примерно до четырнадцати расплывчаты.