Нам нужно поговорить о Кевине

– Я никак не могу понять, почему вам кажется, что это смешно!

– Миссис Вулфорд, у вас есть сыновья?

– Лора – наш единственный ребенок, – ответила она благоговейно.

– Тогда я напомню вам школьные годы и стишки, которые читали в школьном дворе про то, «из чего сделаны мальчики». Я бы хотела вам помочь, но на практике, если Франклин и я скажем что-нибудь Кевину, то последствия для вашей дочери в школе будут только хуже. Может, вам лучше научить Лору… как там говорят дети? «Терпи и не жалуйся».

Позже я поплачу́сь за этот приступ реализма; но откуда мне тогда было знать, что тот мой жесткий практический совет будет повторен в показаниях Мэри на суде через два года и к тому же будет приукрашен парочкой едких замечаний.

– Что ж, спасибо за то, что не помогли!

Глядя, как Мэри, фыркая, шагает по мощеной дорожке, я раздумывала о том, что ты, учителя Кевина и теперь еще и эта Мэри Вулфорд то и дело потчевали меня утверждением, что я, как мать, должна брать на себя ответственность. Справедливое замечание. Но если я была такой, черт побери, ответственной, то почему же я все равно чувствовала себя такой беспомощной?

Селия вернулась домой в начале марта. Кевин ни разу не навестил ее в больнице; желая ее защитить, я его к этому не побуждала. Ты как-то раз предложил ему поехать туда с тобой, но дал задний ход, принимая во внимание его травму. Знаешь, он ведь даже ни разу не спросил, как у нее дела. Если бы кто-то слушал его со стороны, то и не подумал бы, что у него есть сестра.

Мой прогресс в привыкании к ее новой внешности был весьма скромным. Ожоги на ее щеке были словно брызги, на виске остались полосы; хотя они уже стали заживать, но все еще были покрыты коркой, и я умоляла ее не ковырять их, чтобы не сделать шрамы еще более глубокими. Она слушалась, и я вспоминала Виолетту. До этого момента я понятия не имела о моде для одноглазых и потому ожидала, что повязка на глазу будет черная, а воспоминания о Ширли Темпл, исполняющей песенку «Леденцовый кораблик»[241], наверное, утешали меня картинками моей маленькой светловолосой девочки-пирата. Думаю, я бы предпочла, чтобы повязка действительно была черной, и тогда я могла бы побежать и купить ей шляпу-треуголку или предпринять еще какие-то жалкие попытки превратить этот жуткий кошмар в игру с переодеванием, чтобы как-то ее отвлечь.

Но вместо черной повязки у нее на глазу был телесного цвета пластырь, который делал левую сторону ее лица словно бы пустой. Эта сторона опухла, и отек стер скулу и все, что придает лицу очертания. Казалось, будто ее лицо больше не трехмерно, а скорее напоминает открытку, у которой с одной стороны картинка, а с другой – чистая белая бумага. Иногда я мельком видела ее в профиль с правой стороны, и на какой-то миг моя жизнерадостная малышка оказывалась той же, что и прежде; но если это была левая сторона, то Селия словно исчезала.

Это ее новое лицо, которое было то видимым, то невидимым, стало выражением моего болезненного осознания того, что дети – это очень скоропортящийся товар. Я не думаю, что когда-либо воспринимала ее как нечто само собой разумеющееся; но, когда она вернулась домой, я практически перестала прилагать усилия к тому, чтобы скрывать свои предпочтения в отношении наших детей. Она больше не могла заставить себя отойти от меня хоть на минуту, и я позволяла ей тихой тенью ходить за мной по дому и вместе со мной ездить по делам. Ты, конечно, был прав, говоря, что не следует позволять ей еще больше отстать от школьной программы и что чем быстрее она со своим дефектом привыкнет находиться в обществе других людей, тем лучше для нее. Но я все же взяла на работе отгулы и оставила ее дома еще на две недели. За время, проведенное в больнице, она разучилась делать некоторые вещи – например, завязывать шнурки на кроссовках, и мне пришлось снова завязывать их самой и обучать ее этому с нуля.