Нанкин-род

В списке прибывших на «Президенте Монро» значилось: «Никлас Спарк» – «Ногеі Piazza». Курц позвонил.

– Милый Спарк, это я – Курц! Как вы поживаете?

– До вашего звонка – превосходно.

– Неужели вы еще никуда не выходили? Я успел объехать весь город. Мне кажется, я все еще сплю…

– К сожалению, вы уже проснулись. Разговаривать по телефону не под силу даже лунатикам.

– Что вы собираетесь делать сегодня? Мы с мисс Гаррисон приглашены к Фей.

– Воображаю, какие цветы вы ей послали?! Трубка дернулась в дрогнувших пальцах Курца.

– О, – простонал он. – Где у меня голова? Ведь я совсем забыл о цветах. Видели ли вы когда-нибудь подобного идиота!

Спарк деликатно молчал.

– Вы – мой спаситель, – крикнул Курц. – Если бы не вы… Впрочем, я позвоню вам потом… Бегу… бегу…

Он бросил трубку и схватил шляпу.

В турникете Курц столкнулся с Агатой. Он сделал лишний круг и крикнул:

– Ждите меня. Я сейчас!

Удивленная Агата повернула голову, но стеклянная лопасть вымела Курца на улицу.

На улице Курц вспомнил, что он не в Берлине. Он не знал ни одного цветочного магазина.

Посреди улицы стоял похожий на факира полицейский-индус в красном тюрбане.

– Где я могу купить цветы? – спросил его Отто, приподнимая шляпу.

– Есть магазин за углом, – показывая палкой направление, сказал индус, – но я думаю, он закрыт.

Поблагодарив, Отто завернул за угол.

Цветочный магазин был действительно закрыт.

В окнах было много цветов, но дверь была заперта.

Огорченный Отто вернулся в отель и поведал о своей неудаче портье.

– Напрасно вы не обратились ко мне, я могу достать сколько угодно цветов.

– Отправьте на сто долларов роз по этому адресу, – попросил обрадованный Курц, надписывая на карточке адрес Фей.

* * *

Стол Агаты был завален книгами и бумагами. Открытые страницы пестрели цифрами. Среди желто-серых справочников и папок единственным исключением был изящный томик в переплете из фиолетовой замши с золотой виньеткой, изображающей шута, играющего на старомодном банджо.

На переплете стояло: «Shakespear's Comedy of Twelft night or what you will»[28].

Эта пахнущая фиалками, местами очень сентиментальная фантазия играла роль сигнальной ракеты. Она напоминала увлекавшейся цифрами Агате, что «Youth's a stuff will not endure»[29] и что у нее, кроме обязанностей, есть еще и капризы.

Агата была англичанкой послевоенной формации.

Библию, помогавшую ее матери грешить с легким сердцем, она считала пережитком.

Чековая книжка, маленькая и портативная, заменяла ей Библию.

Жизнью управляли цифры.

Поэтому вместо того, чтобы изучать эстетические теории Рескина, Агата поступила в лондонский Экономический институт.

Ее мать, миссис Ральф Гаррисон, ужасали прозаические наклонности дочери. Миссис Гаррисон была пламенной почитательницей Вордсворта, в честь которого она, вероятно, и наставляла рога своему старому мужу с помощью молодого конюха на берегу одного из озер, воспетых этим несравненным поэтом.

Агата явилась плодом своеобразного увлечения «озерной» поэзией, и в ее жилах текла веселая кровь веснущатого Пата О'Брайна, сопровождавшего миссис Гаррисон в ее прогулках.

От матери к Агате перешел талант маскировки бунтующих чувств. От папаши-берейтора – обилие этих чувств, нередко грозивших сорвать пуританскую маску.

Связи «папа де-юре», мистера Ральфа Гаррисона, дали Агате возможность сделаться экономическим консультантом Международного бюро труда при Лиге Наций.

Агата искусно модулировала свои настроения, желания и потребности. У нее хватало времени на занятие спортом, на работу в библиотеке, на посещение KitKat club[30], на игру в бридж и еще на тысячу разных разностей.

Она не отказывалась и от любовных приключений. Легенда об аисте была разоблачена ею в двенадцатилетнем возрасте, а в девятнадцать лет она знала все ухищрения интимной гигиены. Как и все ее поколение, она не чувствовала никакого уважения к философам, заменив их туманные и сомнительные истины гениально-простой аксиомой «brains are really everything»[31].

Когда Курц постучался, Агата все еще возилась с бумагами.

– Я вам разрешаю войти с одним условием: вы будете молчать, пока я не кончу своей работы.

– Надеюсь, я обречен на минуты? – спросил Курц.

– Ваша болтовня может превратить минуты в часы, – не отрываясь от бумаг, сказала Агата.

Курц обиженно замолчал. Он охотно пошел бы к себе, если бы не боялся, что Агата, кончив работу, уйдет куда-нибудь, и он, упустив ее, навлечет на себя неудовольствие Фей.

Он покорно сидел, уныло глядя, как она перекладывала и сортировала бумаги, делая на них пометки синим карандашом.

От скуки Курц раскрыл первую попавшуюся книжку: «Постановления и пожелания Международной конференции труда, принятые на сессиях в 1919–1923 гг.».

«1923 год… Это уже не модно», – подумал он.

Он перелистал несколько страниц.

«Работа женщин после родов должна производиться в строгом соответствии с медицинскими нормами».

– Фу, какая гадость! – вырвалось у него.

– Бедный Курц! – рассмеялась Агата. – Вам приходится развлекать самого себя… Впрочем, вы сами виноваты. Пришли невовремя и вот наказаны.