Наполеон

Единственным человеком из семьи Бонапартов, которого Наполеон действительно любил и которым восхищался, была его мать. Летиция Бонапарт, оставшись в 35 лет вдовой, всегда имела большое влияние на всех своих детей, даже на Наполеона. Он, несмотря на то что нечасто следовал ее советам быть осторожным, говорил: «Только своей матери и ее жизненным принципам я обязан своим положением и тем добром, которое я сделал». В «Воспоминаниях с острова Святой Елены» Наполеон восхвалял «мадам Мать», которая «обладала сильной душой и предназначена была для великих свершений». Он называл ее «мадам Мать» только потому, что от других титулов она отказывалась. Она не захотела присутствовать на коронации своего сына в Нотр-Даме, несмотря на то что известный французский художник Давид изобразил ее на своем полотне. Из письма Наполеона старшему брату известно, что он очень сожалел об ее отсутствии на этой церемонии, так же как и о невозможности видеть в такую минуту своего отца: «Жозеф, если бы отец мог видеть нас!» Летиция Бонапарт вела скромную, уединенную жизнь и так объясняла свое пренебрежение к роскоши двора: «У меня 7 или 8 королей, которые однажды вновь окажутся у меня на руках!» Но с 1800 года она стала часто чуть слышно повторять с итальянским акцентом: «Хоть бы все это продлилось подольше».

Обуржуазивание топ-менеджмента

Наполеону доставляло удовольствие обеспечивать материальными благами своих близких родственников, поскольку в этом заключался главный признак его успешности: «Я родился в бедной семье, теперь же занимаю первый трон мира. Я дал Европе закон. Я распределил королевства. Я раздал миллионы франков». Одним из парадоксов его правления было создание системы, при которой, по его же собственному признанию, «ни к чему было искать случая отличиться на поле боя, чтобы получить эполеты, когда того же самого можно было добиться в прихожих дворца». Карьера маршала Ожеро наиболее точно иллюстрирует высказывание Наполеона о том, что «растрачивать свои заслуги можно настолько, насколько надеешься подняться». По словам Наполеона, «храбрость и добродетели подняли его высоко над толпой, но почести, звания, богатство вернули обратно».

Немногие маршалы избежали этой «каторги» соблюдения условностей при императорском дворе. Исключениями, пожалуй, были только Даву и Лефевр. Открыто презирая светский конформизм, Даву был из тех редких людей, кто, страдая близорукостью, осмеливался появляться при дворе в очках. Что касается Лефевра, который во время русской и французской кампаний командовал пехотой Великой армии, он «никогда не считал, сколько у него врагов». Он выходил из себя, едва завидев «эту кучу дураков, окружавших императора». Его жена, слывшая мадам Бесцеремонностью, также часто раздражала императорский двор своими манерами бывшей прачки. Наполеон и сам не питал иллюзий в отношении правил придворного церемониала, так как понимал, что его «трон — всего лишь доска, обтянутая бархатом».

Наполеон часто играл на человеческих слабостях к похвалам и к так называемым погремушкам (знакам отличия), однако и сам не был равнодушен к лести. Почти все его окружение принимало участие в соревновании на лучший дифирамб императору, но префект Ла Шез, безусловно, преуспел в этом мастерстве, написав: «Бог создал Наполеона, потом решил отдохнуть». Понимая, что «очень трудно различить, где кончается вежливость и начинается лесть», Наполеон подозревал, что «тот, кто умеет льстить, умеет и клеветать». Талейран, которого поэт Ламартин называл баловнем судьбы, был с Наполеоном согласен, потому что «слово было дано человеку, чтобы скрывать мысли». Убежденный, что никогда не следует говорить о себе плохо, потому что «ваши друзья всегда сделают это за вас», Талейран отлично умел пользоваться лестью, которая является «единственным капиталом, который ничего не стоит, но приносит большой доход». Этот непревзойденный мастер в искусстве интриг и манипулирования людьми заметил даже, что «есть кое-что пострашнее клеветы — это правда».