Народная война

— С кем это ты говорил? — спрашивал я, когда он заканчивал беседу.

— А не знаю. Откуда мне всех знать? Советский человек. Это, надо полагать, точно, — отвечал он.

Отправляясь на собрание, Гуторов часто захватывал с собой двухрядку. В этом случае после беседы начинались танцы, и люди на несколько часов отвлекались от гнетущей повседневности. Гуторов начинал с «Касьяна», потом переходил к полькам и вальсам. Больше всего он любил «На сопках Маньчжурии». Под конец начинал «страданья».

Какая-нибудь девушка заводила под аккомпанемент гармоники:

Немцы к нам в село пришли,
И заглохли песенки.
Батьку взяли, дом сожгли,
Милого повесили.

Другая подхватывала:

Эти дни у немца в лапах,
Как в тюрьме, мы прожили,
Партизаны к нам пришли,
Наши души ожили.
Тяжело мне жить в капкане,
От слез глазыньки болят.
Попрошу я партизана,
Чтобы взял меня в отряд.

Новые голоса присоединялись к поющим, и точно уже не существовало опасности, гремела частушка:

Эй, подружки, наряжайся
В голубое платьице.
Партизаны к нам въезжают,
С миленьким свиданьице.

В круг выходил какой-нибудь парень, притопывал, выбрасывал «колено» и на местном орловском диалекте, да еще нарочито ломая его, заканчивал:

Эх, полицай на козе Самогонку везе,
А фриц-то вдогон —
Отдай самогон!
Уу-ух…

Гуторов — кандидат филологических наук, молодой советский ученый, коммунист, горячо преданный партии и народу. Превосходный пропагандист, агитатор и храбрый воин, он всегда умел найти общий язык с любым человеком.

Однажды после собрания, на котором я был вместе с Гуторовым, мы вышли на улицу, и он сказал мне:

— Вот это, брат ты мой, народ. Если бы я имел две жизни, я, не колеблясь, отдал бы обе за этот народ.

— А если бы я имел две жизни, то, не колеблясь, на всем протяжении их я боролся бы за этот народ, — возразил я.

Я чувствовал необычайный душевный подъем. Вероятно, такое же чувство испытывал и Гуторов.

ПЕРВЫЕ ЭШЕЛОНЫ

Примерно с тех пор как появился у нас знаток подрывного дела Павел Воробьев, наше внимание стали привлекать диверсии. Воробьев был человеком немногословным. Целыми днями он возился с какими-то ящичками, перекладывал и протирал толовые брусочки, которые раздобыл у колхозниц.

— Что это ты делаешь? — спросил его как-то Рысаков.

Воробьев отделался шуткой.

Только после настойчивых расспросов он ответил:

— Мины буду готовить, товарищ командир.

— Капсули-то у тебя есть?

— Нет, израсходовали на котлован…

— Как же ты будешь готовить мины?

На это Воробьев ничего не ответил. Без взрывателей тол просто ненужная вещь. Но разве человек, знающий цену толу, примирится с невозможностью его использовать? И Воробьев решил изобретать. Он спросил у Рысакова, можно ли испортить одну винтовку. Командир разрешил. Воробьев обрезал у винтовки ствол и к концу обреза приспособил ящик с толом весом тридцать — сорок килограммов. Затем из обыкновенного патрона он вынул пулю и заменил обычный порох охотничьим (с полкилограмма охотничьего пороха сохранилось у лесника Демина). Чтобы порох не высыпался из патрона, он закрыл отверстие тонкой, как папиросная бумага, пленкой березовой коры. Воробьев был убежден, что от детонации при выстреле таким патроном обязательно взорвется тол.

Далеко от лагеря, в глубине леса, испытывали мы изобретение Воробьева. К спусковому крючку Воробьев привязал длинный шнур. Усевшись в укрытии вместе с Воробьевым, наблюдатели с затаенным вниманием ждали взрыва. Воробьев дернул за шнур. Саша Карзыкин даже глаза закрыл. Щелчок, дым, а ящик с толом даже не шелохнулся.

— Ну, что, осечка? — спросил Рысаков удрученного изобретателя.

— Осечка, товарищ командир.

— Винтовку только загубил, чорт паршивый. Изволь достать мне теперь винтовку в первом же бою, — приказал Рысаков с хозяйской рачительностью.

В лагере испытание неудачного изобретения стало источником насмешек над Воробьевым. А радио утром и вечером приносило все новые вести о диверсиях на железных дорогах, которые проводили партизаны Смоленщины, Белоруссии, Ленинграда. У наших товарищей тоже зачесались руки.

— Да мы-то что — лыком шиты, что ли, в самом деле! — возмущался старик Демин. — Хоть бы рельсы выворотили.

— Мы адову машину изобретаем, — пошутил Сережа Рыбаков.

— Мне диверсии давайте, а не изобретения! — сказал Рысаков. — Сам пойду на дорогу. Выбери участок, товарищ Андреев, и завтра пойдем действовать.