Реакция помогла и модам держаться на плаву, но иначе. Даже в 1963 году символы еще не кристаллизовались: газеты по-прежнему употребляли термин «тедди-бои» применительно к
Социология моральной паники
Социетальная реакция, моральная паника – как и моды с рокерами – не возникла на пустом месте и нуждается в объяснении. Мировые судьи, лидеры мнений, политики реагируют не как лабораторные существа, подвергнутые воздействию рандомных стимулов, но с позиции своего статуса, интересов, идеологии и ценностей. Например, их реакция на слухи определяется не только внутренней динамикой процесса формирования и распространения слухов, описанного выше, но и тем, поддерживает ли тот или иной слух их конкретные интересы.
Основания обсуждаемой моральной паники следует искать на разных уровнях обобщения. На низшем – основания феномена модов и рокеров, на высшем – абстрактных принципов, применимых к социологии моральных паник в целом или (еще более обобщенно) к теории социетальных реакций на девиацию.
Я не буду здесь заново рассматривать некоторые из процессов низшего порядка – как неоднозначность ситуации толпы привела к паническим слухам, как СМИ создавали новости и образы, послужившие когнитивной основой для паники, как ситуационное давление обусловило культуру контроля. Отправной точкой для высшего уровня должно быть то же, что и в нашем анализе самих модов и рокеров, а именно: каким образом мотивы достатка и молодежи использовались для концептуализации социальных изменений десятилетия.
В шестидесятые годы начала утверждаться новая эпоха в отношениях между взрослыми и подростками. Тедди-бои (и их европейские аналоги – немецкие Halbstarke, буквально «полусильные», французские blouson noir, «черные куртки») были первыми предупреждениями. Все зловещие предсказания сбылись: высокие зарплаты, появление коммерческой молодежной культуры, «потакающей» потребностям молодых людей, превращение неряшливых поп-звезд в национальных идолов (некоторые даже стали кавалерами Ордена Британской империи), «общество вседозволенности», «избалованность социальной системой», – все это привело к неизбежным последствиям. Как сказал мне в 1965 году один магистрат: «Преступность пытается получить слишком многое слишком легко… люди стали больше замечать хорошие вещи… мы слишком быстро перед ними сорвали завесу».
Моды и рокеры символизировали нечто гораздо более важное, чем то, что они делали. Они затронули тонкий противоречивый нерв социальных изменений в послевоенной Британии. Никто не хотел экономического упадка или жесткой экономии, но идеи, что дела идут «так хорошо, как никогда ранее», были двойственны в том смысле, что «у некоторых людей слишком быстро дела пошли слишком хорошо» – «мы слишком быстро отбросили завесу перед ними». Негодование и зависть легко направлялись на молодых, хотя бы из-за их высокой покупательной способности и сексуальной свободы. Когда к этому добавилось открытое пренебрежение этикой работы и отдыха, насилие и вандализм и (пока что) неясная угроза наркотиков, разрушилось нечто большее, чем образ мирных праздничных выходных на море.
Можно сказать, что на начало шестидесятых пришелся пик двойственности и напряжения. Черта еще не была проведена, и реакция начала этот процесс. Данный период можно рассматривать как то, что Эриксон называет «кризисом границ», во время которого неуверенность группы в самой себе разрешается в ритуалистических конфронтациях между девиантом и официальными агентами общества[272]. Не нужно делать никаких конспирологических предположений о том, что девиантов намеренно «выбирают», чтобы уточнить нормативные контуры в периоды культурного напряжения и неоднозначности, чтобы обнаружить в реакции на модов и рокеров заявления о моральных границах, о том, в какой степени общество может быть толерантно к различиям. Как отмечает Эриксон, так называемые «волны преступности» драматизируют проблемы, возникающие при размытых границах, и предоставляют площадку для более четкой формулировки проблем. Здесь могут происходить две вещи: