Нарушая правила (СИ)

Это было слишком красиво и впечатляюще для обычной тренировки.

Это выглядело слишком сложным.

Это наводило на мысли о волшебстве.

И когда Чонин застыл под дождём, запрокинув голову и опустив руки — под яркими сполохами и гулкими раскатами в небе, он казался сердцем танца и самим танцем сразу. Он не двигался больше, просто стоял, но всё равно воплощал собой движение. Мышцы на его открытой шее, на плечах под прилипшей к коже рубашкой, на груди, на руках и ногах как будто вибрировали. Хань отчётливо видел, как он дышал — каждый вдох и выдох, и паузы между ними. И дыхание Чонина тоже напоминало в первую очередь о танце. Непрерывном танце.

Хань двинулся к Чонину, подошёл вплотную, запустил пальцы во влажные волосы на затылке и заставил наклонить голову, поцеловал и после выдохнул, касаясь губами губ Чонина:

— Хочу тебя.

Чонин прислонился лбом к его лбу и, так и не открыв глаз, улыбнулся. С теплотой, с чуть робким счастьем, притаившимся в уголках губ, со знакомым лукавым озорством…

Пожалуй, Ханю стоило сказать эти слова хотя бы ради этой по-мальчишески озорной улыбки, в которой заключалось так много разных, но светлых чувств.

Они были очень осторожны и никогда не позволяли себе ничего лишнего за пределами домика на сваях или гаража на улице Гогена. И во время ежемесячных итоговых зачётов Хань проявлял такую же строгость к Чонину, как к любому другому студенту. Он никогда не расспрашивал коллег-преподавателей об успехах или неудачах Чонина, но всегда слушал жадно и внимательно, когда слышал упоминание хотя бы имени.

Хань писал музыку и любил, когда Чонин танцевал под неё. Тогда он вновь писал музыку, точнее, она приходила к нему сама, стоило лишь им с Чонином оказаться близко друг к другу, сплести украдкой пальцы при свидетелях или стать одним целым — без свидетелей. В их близости Хань открыл для себя неисчерпаемый источник вдохновения. Губы и руки Чонина, то, как он прикасался к Ханю, — всё это превращалось для Ханя в музыку. Он не мог ничего объяснить, не мог рассчитать и предвидеть, не мог избавиться от этого — да и не хотел. Он просто знал, что как только Чонин прикоснётся к нему, это обязательно будет мелодией. Всегда разной мелодией.

Ханя беспокоил отказ Чонина переехать в домик на сваях. Он пытался уговорить Чонина — раз пять. Бесполезно. Не сразу, но он всё же сообразил, почему Чонин так отчаянно упирался: не хотел зависеть от Ханя, не хотел принимать больше, чем мог отдать сам, не хотел быть… «младшим» и «учеником», не хотел быть объектом опеки и желал быть равным ему. И именно поэтому, скорее всего, Чонин и считал, что они встретились «слишком рано».

Чонин приходил к Ханю только раз в неделю и оставался на две ночи: с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. И воскресным вечером он возвращался в гараж на улице Гогена. Обычно — один, иногда — в компании Ханя, но Ханю не удавалось там прижиться, хотя он пытался. Всё-таки условия там были воистину спартанские.

Хань мог вынести всё, но только не клятую бочку с водой вместо нормального душа. Мало удовольствия в том, чтобы торчать под ледяной водой. И ещё меньше, когда на тебя при этом пялятся соседи Чонина, потому что под бочкой, закреплённой на стене гаража, никто не озаботился поставить хоть какое-нибудь ограждение. И потому что он не Чонин, которому плевать на чужие взгляды.

— Неужели они тебя не смущают?

— А должны? Пусть пялятся, если им так хочется.

— Ты хоть представляешь, о чём они себе там думают?

— А кто они такие, чтобы меня волновало, о чём они там себе думают?

Логично. Но у Ханя следовать этой здоровой и удобной логике не получалось. Если его смущал влюблённый взгляд Чонина, что уж говорить о чужих взглядах? Поэтому гараж на улице Гогена в качестве постоянного дома Ханю не подходил.

Чонин пришёл в пятничный вечер с большим бумажным пакетом в руках. Пакет он сунул Ханю, сбросил ботинки и устремился в комнату — к излюбленному креслу-качалке, куда и забрался с ногами.

— Так и будешь там сидеть? — возмутился обременённый пакетом с рыбой и фруктами Хань.

— Да, а что? — Чонин уставился на него с неподдельным недоумением.

— Ужин сам по себе не приготовится.

— Ещё бы. Не волнуйся, я подожду.

Хань демонстративно закатил глаза, вышел из комнаты, оставил пакет на кухонном столе и вернулся к Чонину. Сначала полюбовался, как тот умудрился свернуться в кресле клубком по-кошачьи, потом ловко ухватил нахала за ухо, заставил выбраться из кресла и поволок за собой.

— Эй, пусти! Больно же!

Хань был неумолим: ухо не выпустил и подтащил-таки Чонина к столу.

— Будешь помогать.

— Уже представляю себе последствия грядущей катастрофы.

Хань невольно поморщился, потому что ехидное замечание Чонина могло оказаться пророческим. Наверное, на свете не существовало другого настолько бесполезного на кухне человека, как Чонин.

— Давай сюда миску для рыбы.