Нарушая правила (СИ)

Чонин двигался в нём плавно, так же плавно менял темп, но пока никуда не спешил. Его движения отзывались в теле Ханя теплом и негой, мягким и спокойным удовольствием, когда плоть ещё согревается, прежде чем вспыхнуть и сгореть дотла. Хань любил именно эту часть любовной игры, потому что на самом деле немногие способны растянуть удовольствие надолго и продемонстрировать нужную выносливость, хотя чем больше времени отводилось именно на эту часть, тем более сильным, острым и продолжительным в итоге оказывался оргазм.

Чонин продолжал двигаться в нём и успевал изучать его лицо губами: целовал веки, щёки, подбородок, проводил кончиком языка под нижней губой, согревая маленький шрам. Хань запрокидывал голову, подставляя под поцелуи шею, и улыбался, получая желаемое. Сам он тянулся время от времени к подбородку Чонина, чтобы слизнуть капельки пота с кожи, или же слегка прикусывал соблазнительно полную нижнюю губу.

— Чонин… — хрипло позвал он, обхватив гибкое тело ногами плотнее. Его поняли верно: левой рукой Чонин крепко ухватился за его бедро, впиваясь пальцами в мышцы до лёгкой боли, губами прижался к губам Ханя, целуя требовательно, с жаром и несдержанностью. Всё, чего Хань сейчас хотел, — это чтобы Чонин выпустил на волю весь свой пыл, юношескую страстность, свойственную ему необузданность. Прямо сейчас — можно и нужно.

Всего минуту назад в комнате шелестели простыни под шум неровного дыхания и раздавались редкие тихие стоны, теперь же звуков стало намного больше. На каждый мощный глубокий толчок Хань отзывался отчётливым гортанным стоном, хватался за плечи или бёдра Чонина, пытаясь привлечь его к себе, прижать ещё плотнее. И Чонин толкался в него всё быстрее и чаще, превращая поначалу долгие стоны в короткие и отрывистые, переходящие во всхлипы или судорожные громкие вдохи.

Хань умудрялся полосовать спину и плечи Чонина даже короткими ногтями, пытался поцеловать Чонина, но получалось плохо, потому что его тело сотрясалось от толчков, а желанные губы были то преступно близко, то непозволительно далеко. Хань давился стонами и рвался всем телом ближе к Чонину, ещё ближе, даже если это невозможно. Обхватив руками за шею, притянул Чонина к себе и наконец-то вдохнул стон в полные губы, передал в поцелуе, вложив в него всю тоску, накопившуюся за время их разлуки.

Чонин недавно был прав: Ханю нравилось, как на него смотрели, — нравилось восхищение в глазах Чонина, Ханю нравилось, как Чонин ласкал его ноги, как прикасался, как медленно раздевал, как целовал, как входил в его тело, как двигался внутри него, как тонко чувствовал, когда нужно менять ритм, как сходил с ума… Ханю нравилось, как Чонин однажды хрипло спросил: «Можно мне…» С того самого дня Хань принимал в себя доказательство испытанного им удовольствия. И это тоже нравилось Ханю.

Он кончил, так ни разу не прикоснувшись рукой к собственному члену. Сжимал в объятиях дрожащего после оргазма Чонина, терялся где-то между сном и явью — по ту сторону радуги, вспоминал, как должно в норме биться сердце, и что именно нужно сказать, чтобы объяснить Чонину, как он себя чувствует. Хотя последнее пока не имело смысла — от оргазма они оба отходили слишком долго. Так было каждый раз. Иногда они засыпали раньше, чем в достаточной степени приходили в себя.

Чонин вытянулся рядом и принялся уголком простыни вытирать живот Ханя. Возмущённая отповедь так и не прозвучала, потому что разбилась о светлую мальчишескую улыбку. Хань дотянулся до губ Чонина пальцами, обвёл улыбку и улыбнулся сам, а потом смотрел, как Чонин целует его пальцы и запястья, и думал, что это слишком хорошо, чересчур хорошо, чтобы быть правдой и случаться каждый день — до конца жизни.

Хань дорого бы заплатил, чтобы узнать, откуда вообще слухи берутся. Они с Чонином по-прежнему оставались предельно осторожными, никто их не видел, но слухи по колледжу, тем не менее, поползли.

Хань не получал писем с угрозами или оскорблениями, никто и нигде не писал на стенах дерзких замечаний — ничего подобного, но люди вокруг него и Чонина шептались, шушукались, внимательно смотрели на них, показывали на них. И стоило лишь разок задержаться в туалете под прикрытием тонких стен кабинки, чтобы убедиться — говорили о них и в «том самом» ключе. Проще говоря, все вокруг были уверены, что Хань и Чонин спят вместе. «Спят вместе» никого не раздражало, зато почему-то раздражало, что «спят вместе учитель и ученик». То есть, если бы Хань не преподавал в группе Чонина историю, то они спокойно могли бы спать вместе и дальше, не смущая ничей разум, но — какой ужас! — Хань преподавал историю. У Чонина. И поэтому факт, что они спят вместе, возмущал всех до глубины души.

— Человеческая логика порой непостижима, — сообщил собственному отражению в зеркале Хань и прижал ко лбу бумажное полотенце. Он действительно не понимал, почему не может спать с Чонином и вести у него историю одновременно. На занятиях он одинаково относился ко всем студентам и не делал Чонину никаких поблажек.