Нас ждет Севастополь

— Стало быть, мы квиты, — усмехнулся Букреев. — Но чтобы между нами больше не пробегала кошка, выслушайте и сделайте вывод. Верно, что я адмиральский сын. Но что из этого? Ничего плохого в этом я не вижу. Мы потомственные моряки. Не только отец, но и дед мой, и прадед были моряками Но я с детства не проникся моряцким духом. Отец служил то на Тихом океане, то на Баренцевом море. Мама всюду ездила с ним, а меня отдали на попечение бабушки, жила она в маленьком подмосковном городке. Бабушка была набожная, часто ходила в церковь и брала меня с собой. Обучила молитвам, креститься по каждому случаю. Рос я тихим, любил читать сказки. С мальчишками не дружил, не бегал с ними в лес, на речку, не играл в войну. Вероятно, я удался в мать. Отец был широк в плечах, всегда оживленный, громогласный, говорил басовитым голосом, словно командовал с мостика, смеялся так, что стекла в квартире дрожали. А мать была невысокая, худенькая, молчаливая. Любила в одиночестве, когда отец на корабле, играть на пианино. Часами просиживала за ним. Разные характеры, ничего общего, казалось бы. И, однако, они любили друг друга. Когда я жил с ними, видел, как отец, возвращаясь после многодневного отсутствия, вбегал в квартиру, подхватывал на руки выбегавшую ему навстречу мать и носил ее на руках, а она смеялась и целовала его… Мне шел одиннадцатый год, я уже учился в третьем классе, когда к бабушке приехали отец и мать. Случилось это летом, в каникулы. Отец предложил мне пойти на реку купаться, а я ответил, что не купаюсь… «И плавать не умеешь?» — спросил он. «Конечно, нет», — ответил я. За обедом, садясь за стол, я машинально перекрестился, как это делала бабушка. «Что это значит?» — вскочил отец. Я покраснел и молча сел за стол. Можете представить себе самочувствие старого коммуниста, когда он увидел это… А когда он узнал, что я не пионер, — продолжал Букреев, — то разбушевался. Он ругал и себя, и жену, и ее набожную мать. На другой день меня увезли в Ленинград. И вот там отец принялся за мое воспитание. Он приводил меня на пляж, заводил на глубину и бросал. Я барахтался, как щенок, захлебывался. В конце концов я научился плавать. Брал меня на охоту. При выстреле я вздрагивал, бледнел. Отец заявил, что я трус, что позорю моряцкий род Букреевых, но твердил, что выбьет из меня всю дурь. И выбивал. Жестоко подчас. Когда окончил среднюю школу, он определил меня в военно-морское училище. У меня не было желания быть моряком, почему-то меня прельщала профессия садовода, но я уступил его настоянию. Только на третьем курсе я свыкся с судьбой и даже полюбил море… Суров был отец, но в конце концов спасибо ему. Он не желал мне плохого, хотел, чтобы я был настоящим человеком… Когда я уже кончил училище, он стал упрекать себя за то, что рано отдал меня в училище. Надо бы, говорил он, чтобы я сначала отслужил службу рядовым матросом, а потом уже шел в училище. Он был убежден, что хороший морской офицер получится только из того, кто начинает службу рядовым, испытает все, что положено испытать матросу. Думаю, он нрав.

— Пожалуй, — согласился Новосельцев.

— Стал я офицером. Но бабушкино воспитание нет-нет да и прорывалось. В какую-то трудную минуту возьму и перекрещусь. Смешно считать меня верующим. Правда, сейчас избавился от этой привычки. Но тогда, когда был на вашем корабле во время боя с самолетами, я перекрестился. Не от страха, а с мыслью: «Ну, держись, моряк!..»

«Попробуй проверь, с какими мыслями перекрестился», — усмехнулся про себя Новосельцев.

— Отец требовал, чтобы я вытравлял из себя трусость, говорил, что это самое подлое чувство, что моряк должен быть бесстрашным, смотреть смерти в глаза не мигая. Я это и сам знаю. А вот когда началась война и попал впервые под бомбежку, у меня душа ушла в пятки. Стыдно было самого себя. И тогда я завел эту тетрадь. Записывал в нее все пословицы, поговорки, высказывания о трусах. Вы читали их. Но вы не обратили внимания на эпиграф в ней. Разверните и прочтите на обложке.

Новосельцев развернул тетрадь и прочел: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

— Это слова Долорес Ибаррури, — сказал он.

— В тетради более пятидесяти записей. Закончил их стихотворением «Беглец». Помните его?

— Что-то не припомню, — сказал Новосельцев с некоторым смущением.

— Оно начинается так: «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла; бежал он в страхе с поля брани, где кровь черкесская текла…»

— Теперь припоминаю, — воскликнул Новосельцев. — Это Лермонтов.

— Да, Лермонтов… А теперь еще раз откройте тетрадь, прочтите написанное на последней странице.

Новосельцев нашел нужную страницу. На ней было написано: «Контр-адмиралу Букрееву. Дорогой отец! Если я поступлю, как Гарун, то ты поступи так, как поступила его мать. Твой сын Костя».

Закрыв тетрадь, Новосельцев посмотрел на Букреева. Тот сидел, опустив глаза, и мял в руке папиросу. Что сказать ему в ответ на его откровения? Чем-то сентиментальным, старомодным, пожалуй, веет от них.

Букреев встал и, сдвинув брови, уже суховато произнес: