Наш маленький, маленький мир

Он кричал, что они преследуют несчастного, бедного ребенка, который занимается до поздней ночи в тесной однокомнатной квартире и ест лишь сухой хлеб, что они придираются к его Аничке, желая выжить ее из школы, потому что протежируют, мол, звездам, а от бедняков хотят избавиться.

Это было неверно. Дело обстояло сложнее. В гимназиях действительно обучалось ничтожное количество детей бедняков, но преподаватели здесь были ни при чем. Если родители-бедняки ценой огромных жертв содержали своего ребенка до девятнадцати лет, а ребенок прилежно учился, чтобы отработать то, что задаром получили от судьбы его более счастливые ровесники, и трудился притом в нелегких условиях, то преподаватели ни в коей мере не мешали ему. Наоборот, стремились всячески помочь. Добивались стипендий и частных уроков. Они так поступали не только по доброте душевной, но также из политических соображений: каждый ребенок, получивший образование, — наглядное свидетельство хорошего положения дел в буржуазной республике.

Кроме того, и времена-то были неподходящими, чтобы слишком кичиться своими капиталами. Тогда это считалось дурным тоном. Повсюду гулял кризис, и только полный идиот решился бы демонстрировать свое богатство.

Порой преподаватели откровенно высказывали симпатии или антипатии. Были свои любимчики, к кому-то придирались, кто-то становился козлом отпущения из-за личных своих качеств, но все это не имело никакого отношения к имущественному положению ученика. Аничка была типичной посредственностью, к ней в основном относились равнодушно, и ее никто бы особенно не приметил, если бы не вторжение батюшки. Он привлек к ней внимание, ее стали чаще вызывать, она поднималась с презрительной усмешкой и на все вопросы отвечала гробовым молчанием. Она чувствовала поддержку отца и дядюшки. «Мой брат вам покажет!» — угрожал ее несчастный отец, а молчание девочки становилось все более вызывающим.

В конце концов Аничку стали вызывать только в присутствии других учителей, но ее молчание становилось все более презрительным, все более дерзким. Его усугубляла тяжелая тишина, стоявшая в классе. Мы, пожалуй, не столько жалели Аничку, сколько ждали, когда нас избавят от этих безобразных сцен.

Мы с Зоркой обрадовались, когда Аничка наконец ушла из нашей гимназии. Нам больше не угрожало ее вмешательство в наши россказни о снах и в нашу дружбу. Ведь она, бедняжка, стараясь завоевать то одну, то другую, сталкивала нас лбами и пыталась рассорить.

— Вдвоем — дружбе, третьего — не нужно! — заявляла Зорка.

Зорка вообще обожала поговорки и всегда, на каждый случай жизни, имела какую-нибудь про запас. Употребляла она выражения, которые мне ужасно нравились: «мирово», «плевать с высокой вышки», «до фонаря». Зорка была девчонка смелая, шустрая, веселая, но осторожная. Она гоняла по шоссе на большом мужском велосипеде, едва доставая до педалей, мчалась стоя, просунув ногу под раму.

Она быстро распознала мои слабости и сознательно меня мучила. Бросит слово, зная, что я не спрошу, что оно значит, и смотрит, как я целую неделю терзаюсь от любопытства, пока сама не объяснит его значения.

Следом за Зоркой я перешагнула через границы своей привычной действительности и попала в ее, совсем чуждый, мир. Но далеко не пошла. Осталась сдержанной, настороженной, готовой каждую минуту сбежать назад к своим.

Зоркин отец был важным государственным чиновником, мать — учительница, но сидела дома и занималась детьми и хозяйством. Иногда приглашала прислугу, хотя большую часть работы делала сама. В доме ее за это осуждали, но она продолжала сама мыть окна, несмотря на общественное положение семьи.

Родители Зорки уже немолоды — у Зорки была еще старшая взрослая сестра. Семья на редкость добрая и гостеприимная. Их приветливость и любезность меня чуточку тревожили — моя бабушка надолго дискредитировала в моих глазах эти прекрасные человеческие качества. Стоило кому-нибудь заговорить со мной слащавым тоном, как я сразу же настораживалась.

Зоркины отец и мама были евангелистами и строго придерживались заветов своей веры. Они воспитывали детей по Коменскому. Обе дочери с ними очень считались. Но тем не менее Зорка, так же как и я, мгновенно угадывала каждый воспитательный маневр и бунтовала при посягательстве на ее независимость и чувство собственного достоинства.

Она органически не умела подчиняться, и при малейшем намеке на приказ или выговор лицо ее кривила гримаска.

— Да, да, да! — отвечала она, не дослушав до конца, и тащила меня прочь.

Дома Зорке приходилось разговаривать чистым литературным языком, как и в школе, она не посмела бы брякнуть дома «кол», «содрать», «геограшка» или «матика» — этого бы ее родители не снесли. Зорка знала словечки и похлеще и как-то раз насмерть оскорбила мою маму, заявив:

— Люблю ходить к вам, у вас можно выражаться, как на улице.

Зорка не предполагала, что и у нас дома детям тоже разрешается далеко не все, просто мама не считает грубостями ходовые, сочные выражения.