Наш маленький, маленький мир

Я относилась с пиететом к добрым поступкам вообще, но была уже достаточно взрослой, чтобы ненавидеть благотворительность. Поношенная одежда и стоптанные башмаки на время выручали бедняков, но вся эта акция унижала как дарителей, так и одаряемых.

Воцарилась взаимная ненависть. Нищие ненавидели господ, которые откупались подачками, а благодетели ненавидели голытьбу, что вечно клянчит и не слишком-то благодарна за остатки супа или поношенную жилетку. Дамочки, кроме бесконечных пересудов о прислуге, рассказывали теперь друг другу истории про нищих — миллионеров или про побирушку, что выплеснула не понравившийся ей кофе прямо на лестницу, о симулянте, закопавшем свои здоровые ноги по колено в землю, чтоб изображать инвалида, о безработном, у которого всегда найдется, на что выпить.

Оговоры эти были сами по себе беззлобны, просто людям не хотелось верить в страшную нищету, и они пытались найти виновных. А таковых сподручнее искать среди самих бедняков, нежели в правительстве.

В школу мало или, вернее, ничего не проникало из большого мира. Мы знали лишь, что бедность — явление нормальное и что самый счастливый человек тот, у которого нет даже рубахи, что безработным выдают вместо денег талончики на продукты, а то они, чего доброго, промотают на пустяки десять крон ежедневного пособия. Талончиков на продукты — их называли жебраченки[37] — хватало лишь на хлеб да на смальц. Когда мама хотела меня уязвить побольнее, она утверждала, что я противная, как квартплата, ибо не существовало слова хуже. Люди покидали насиженные гнезда, переселялись в аварийные дома, подлежащие сносу, в вагоны, в пещеры.

— Странно, — заявила наша преподавательница, — эти «пещерные» люди сохраняют вполне человеческий облик, я сама видела, как дети выбежали из пещеры, бросились обнимать свою маму и расспрашивали, что она им принесла. Совсем как мой сын. Они, видимо, отнюдь не считают себя несчастными!

Существовали целые теории о том, что бедные, мол, легко переносят любые неудобства и голод. Конечно, в школу не доходили сведения о засилье вшей в Словакии и в Подкарпатской Руси, где били в колокола, когда приближался судебный исполнитель, и люди защищали свое жилище косами и цепами, как во времена гуситских войн. За три года кризиса жандармы застрелили двадцать девять человек, раненые убежали, боясь ареста, тяжелораненые долго лежали без всякой помощи.

Школа закрывала свои двери, отгораживаясь от событий. Выл осужден за фашистский путч генерал Гайда, фашиствующий политикан Стржибрный замешан в аферах. В газетах мы могли прочитать все до мельчайших подробностей, но в учебнике истории эти люди оставались героями Сопротивления. Махар выступал на страницах бульварных газет с непристойными, желчными выпадами в адрес президента, но по инерции оставался в нашей хрестоматии.

Очевидно, считалось, что этот полный отрыв от реальной жизни должен был вызывать в нас ощущение надежности и веры в постоянство идей и человеческих характеров, но для этого учеников пришлось бы наглухо отрезать от живой жизни, от происходящего. Противоречия между действительностью и тем, чему нас учили, были столь сильны, что мы волей-неволей искали собственную правду.

В самые тяжкие времена кризиса матери, чтобы прокормить семью, ходили стирать и прислуживать в чужих домах, а оставшиеся без присмотра дети становились жертвами улицы. Создавались благотворительные детские приюты. В Голешовицах приют был расположен в деревянном бараке, окруженном садом, — «Легия малолетних». Детям здесь выдавали завтрак, они могли готовить уроки, ухаживать в саду за грядками. Здесь командовала строго-ласковая и, как это обычно бывает среди благотворительниц, немного чокнутая учительница. Она с утра до ночи бесплатно возилась с детьми бедняков: выводила вшей, направляла ребятишек во вновь открытые диспансеры на рентген, кормила и одевала. Деньги же получала от публичных лекций, что читали ее коллеги, показа кинофильмов, курсов иностранных языков и уроков ритмики, где оплата производилась в зависимости от достатка семьи.

Зоркины родители всерьез верили в демократизм нашей буржуазной республики и не без задней мысли посылали своих детей в Голешовице. Но моя мама утверждала, что мы лишь занимаем чужое место, и пускала меня только на курсы. Тогда и Зорка решила присоединиться ко мне — ей вскоре наскучило в Голешовицах.

Но главное — мы стали взрослеть. Со мной происходили странные вещи — полное отсутствие аппетита сменилось волчьим голодом: если раньше я через силу проглатывала утром половинку рогалика, то теперь легко уминала полбулки и выпивала две кружки кофе. Я стала расти не по дням, а по часам, росла прямо на глазах.

— Возьму и положу ей кирпич на голову, — грозилась мама, — ко всему прочему еще вымахает длиннющая, как неделя до получки!

Поэтому я старалась сутулиться. Стоило мне с кем-нибудь встретиться, как сразу же начинались восклицания: «Господи, до чего же ты вытянулась! Царица небесная, девочка, куда же ты растешь!»