Наш маленький, маленький мир

— Если хочешь учиться играть, можешь заниматься у нас.

— Нет! Не хочу! Меня это не интересует. — Я смеюсь. — Да и музыкального слуха у меня нету.

И мечтая дотронуться до клавиш, мечтая услышать хотя бы одну ноту, демонстративно отворачиваюсь от рояля.

Мой музыкальный слух был загадкой даже для нашего учителя пения. Музыкальные диктанты я писала без единой ошибки, точно определяла ноты, но заставить меня спеть было невозможно. Я скорее умерла бы, чем издала хоть один звук. В хоре я молча разевала рот. Так и пела, даже на вечерах.

Наш учитель обожал песню про мельников. Из всех классов постоянно доносилось «тик-тик». Подвижный как ртуть, учитель дирижировал с такой энергией, что однажды у него отскочили сразу две пуговицы с некоего деликатного места, звякнули о парту и куда-то закатились. Хотя пан учитель размахивал палочкой все усерднее и усерднее, песня потеряла стройность и распалась. Наконец, заметив свой конфуз, он выскочил из класса.

В общем-то я этого «психованного» учителя даже любила, хотя ходили слухи, будто он не прочь прикоснуться к девичьему плечику или, если удастся, к более сокровенным местам. Может быть, эти сомнительные слухи возникли потому, что пан учитель двигался быстро, резко жестикулировал, постоянно на что-нибудь натыкался — будь то шкаф или умывальник. Он вечно ловил в воздухе свою дирижерскую палочку или очки.

На «Юмореску» Зорка меня не поймала, но и тут сумела разгадать мою тайную мечту. Наверное, никто не доставлял мне столько радости пустяковыми подарками, особенно такими, о которых мы грезили вместе. Пригоршня обкатанной гальки, засушенная альпийская фиалка, книжка про собаку Бонзу, миниатюрный домик для японского садика, проросшее зернышко мандарина, точилка в виде глобуса — я принимала подарки сдержанно, а сама чуть не прыгала от восторга и словно на крыльях мчалась домой, не в силах остановиться.

Каникулы казались бесконечными, мы обменивались письмами, я с утра до вечера ждала почтальона. Наконец, заметив мою тоску, мама сжалилась и разрешила пригласить Зорку к нам на несколько дней. Я заранее радовалась, что буду показывать ей лужайку, просеку, усеянную земляникой, обгоревший участок леса с вывороченными бурей стволами деревьев, где уже стала пробиваться трава, заброшенную мельницу, сдавшуюся на милость сорным травам.

Но радостное ожидание оканчивается подчас горьким разочарованием.

«Дело плохо, — писала Зорка, — приехать не удастся».

У меня потемнело в глазах, я долго не могла понять смысла письма. Если я приглашала к нам кого-нибудь из двоюродных сестричек, то само собой разумелось, что сначала я должна была получить согласие родителей, а они у своих отпросятся сами. Но тут я наткнулась на непостижимую моему уму стену правил хорошего тона: «Неприлично приглашать меня тебе самой, меня могут пригласить лишь твои родители через моих родителей».

— Да плюнь ты, — сказала мама, с неприязнью выслушав эту лекцию, — послала бы я их куда подальше! Еще умолять буду!

Но, сжалившись над моим отчаянием, сочинила вечером несколько высокопарных фраз. Ведь именно мама делала за меня уроки по стилю и риторике, и я всегда получала пятерки с плюсом.

— Посмотри, нет ли грамматических ошибок!

За почтовой бумагой я сбегала за пять километров, и мама переписала письмо своим каллиграфическим почерком.

Зорка явилась к нам в клетчатой юбочке и старой курточке, густые волосы гладко причесаны. Мне она показалась совершенно обыкновенной, но тетя Велебилка кинулась к маме.

— Христовы муки! Сударыня, кого это вы мне привели в халупу, ведь это же господский ребенок!

Зорка старалась приспособиться к нашему быту, купалась в корыте, ела со мной из кастрюльки, но ее ничуть не занимали интересы нашей четверки. Она не привыкла играть с мальчишками. И мне сразу надоели наши ребяческие игры, я увидела наш райский уголок ее глазами, и он показался мне запущенным и убогим: быстрая река, где мы пережили столько приключений, оказалась просто илистым ручьем, наша заводь — лужей с комарами и оводами.

Когда мы оставались одни, Зорка оттаивала, она восторгалась куполом костела и молодыми серебристыми тополями, росшими у кладбищенской стены. Листья их были повернуты бархатистой стороной, и ветер неустанно смешивал зелень с серебром. Зорка, так же как и я, полюбила мягонькие, словно кроличий пух, листья частика, росшего на могилах. Я собралась было отправиться ночью на кладбище и вырвать с корнем саженец для Зорки, но так и не решилась. Отважная тетя Велебилка сама стащила и частик, и маленькое толстенькое молодило, хотя верила, что мертвец может явиться за своим имуществом. Выкопала из могилы перед самым моим отъездом в Прагу, убежденная, что дух в такую даль не потащится.

Ни мне, ни Зорке не удалось вырастить саженцы в горшках, молодило вытянулось, стало тощим; серенький кроличий пух вылинял и погиб.

Тетка так никогда и не узнала, ради кого согрешила. На Зорку во время ее пребывания она поглядывала косо, Зоркина вежливость ошеломила ее.