Наш маленький, маленький мир

— И этого тебе хватит? Тебя повезут за шестерик?

— Крона у меня есть.

Он лезет в карман и протягивает мне монетку. В его глазах — насмешка и презрение, его монетка жжет мне ладонь. И тут я, что совсем уж бессмысленно, бросаюсь бежать. Согнувшись, мчусь с Летенского холма, мчусь, не замечая ничего вокруг, бегу и бегу, чтоб меня не догнал взгляд того человека. «Еще совсем ребенок, а уже…»

Я налетаю на родителей. Они выходят из дверей.

— Ты что несешься как угорелая? Совсем сдурела! Ключи у соседки!

Наши до сих пор не знают, что Павлик умеет сам отпирать двери. Это наша тайна.

Павлик читает, я хриплю и кашляю, бросаю пальто на стул и за дверцей шкафа сдираю с себя мокрое платье, накидываю халат и валюсь на табуретку.

— Давай поболтаем, Ярча?

— Ну, начинай!

— Нет, начинай ты…

— Нет, нет, ты начинаешь лучше…

— Ладно. Когда я стану путешественником… — говорит братик.

ПРОЩАЙ, НАШ МАЛЕНЬКИЙ, МАЛЕНЬКИЙ МИР!

Мой брат плакал редко, слезы он применял лишь как надежное средство, когда ему требовалось добиться своего. Физически он страдал меньше, чем полагали посторонние, и твердо верил, что поправится, — у него еще отсутствовало чувство времени, и, видимо, ему казалось, что болеет он не так уж давно.

Когда мама утром умывала и переодевала его, он сладко потягивался в своей коляске и говорил:

— Как я рад, что живу на свете. Как хорошо!

Туберкулез поразил постепенно все органы, но был милосерден и не терзал мальчика болями. Иногда, довольно редко, у брата появлялся новый свищ, и нужна была небольшая операция.

Врача ждали лишь к вечеру, и родители выпроводили меня из дому погулять. Я бродила по освещенной Белькредке и разглядывала витрины, опасаясь возвратиться слишком рано. Неожиданно кто-то положил мне руку на плечо. Тетя Тонча.

— Ты что тут делаешь так поздно?

— Доктор Павлика оперирует, — сказала я с важностью.

Мы пошли вместе. Она немного помолчала.

— Ты уже большая, Ярча…

Я знала, что сейчас произойдет что-то страшное.

— Мама не хочет тебе говорить, но тебе надо знать. Павлик умрет, и для него это будет лучше. Будет лучше, ты уж мне поверь.

Мне кажется, в глубине души я сознавала это. Но сейчас наступила жестокая минута! Ничего не поделаешь.

Я молча шла по освещенной улице и вдруг заметила витрину, полную живых цветов, нереальных в сыром, мглистом вечере, расплывающихся яркими цветными пятнами.

— Может, не нужно было говорить, но лучше, чтоб ты подготовилась. Для него это будет освобождением, вы должны его отпустить.

Отпустить? Но куда? Куда, Павлик?

Пятна опять обретают предметность. Радуга — это фонарь. Растекшаяся темная масса уплотнилась и стала башней костела. Перед нами пыхтит грузовик. Облачко белого пара превращается в холодную крупу, и ветер швыряет ее мне в лицо.

Я сразу повзрослела, узнав эту тайну, я кажусь себе старой, старше тети, которая бросает на меня испытующие взгляды. Я знаю, она жалеет о сказанном, ведь сказано слишком много.

— Да, я догадывалась…

Хоть ее успокою, зачем ей разделять мою боль? Я расстаюсь с ней и вхожу в дом.

Павлик вовсю хохочет и сжимает в руке серебряную пятикроновую монету.

— Это мне доктор подарил, чтоб я не кричал!

Доктор — добрый чудак, что не мешает ему чертовски любить деньги. Пять крон для Павлика ему дал в передней папа, за визит он денег не берет, оплата идет через кассу.

Я гляжу в сияющие глаза братика, ресницы еще влажны, и мое вечернее блуждание кажется наваждением. Смерть никогда не войдет в эти стены! Мы не отдадим ей Павлика!

Но спокойствие недолговечно. Меня заметили в «Легии малолетних», и дама-благотворительница, функционерка «Лиги Масарика по борьбе с туберкулезом», не смогла поступиться своей совестью: ведь я ежедневно рискую заразиться.

Я не присутствовала при переговорах, но меня и по сей день мороз подирает по коже при мысли, как страшно было решить родителям, кто из детей останется дома. Был предъявлен ультиматум: либо они отдадут в лечебницу брата, либо отправят в приют меня. У отца сомнений не было, но мама ходила как лунатик: ее истерзала борьба сердца с рассудком.

В конце концов она поддалась советам знакомых и, видимо, папы и решила оставить дома меня. Но никогда мне этого не простила.

— Знаешь, что, Павел, — весело сказал папа, — хоть ты и боишься больницы, как я понимаю, но дома навряд ли поправишься.

— А там я выздоровею?

— Да, в больнице непременно, там докторов — целая куча и профессора есть, знаешь, сколько уже таких вылечили?!

— Тогда я пойду в больницу, — с восторгом согласился Павлик.

Он ожил и все шутил, шутил. Надежда удесятерила его жизненные силы, состояние улучшилось, он даже мог сидеть в своей коляске.

Мама добыла коробку из-под маргарина для его книжек и игрушек и поставила в передней, чтоб не мозолила постоянно глаза. Побежала кое-что купить, а когда вернулась, коляска оказалась пустой.

Непостижимо! Квартира заперта, нигде ни следа посторонних, ни Павлика. Мама в отчаянии металась из кухни в комнату, в голове роились самые фантастические мысли, как вдруг она услыхала какой-то странный звук. Брат не сумел сдержать смеха.