Наш маленький, маленький мир

В гимназию мы пришли, когда нам было по одиннадцать, за первые три года произошел большой отсев, в старшие классы попало не более трети. В первый год учебы наши ряды оскудели еще сильнее. Третьим классом гимназии заканчивалось обязательное обучение. Учеников набралось лишь на два класса — мужской и женский.

Я была, что называется, белой вороной — одна-единственная гимназистка из рабочей семьи, но моя знаменитая мимикрия и Зорка позволили мне войти в школьный коллектив безболезненно. В нашей гимназии учились дети предпринимателей, торговцев, чиновников высоких рангов и чиновников рангом пониже, дети врачей, преподавателей — они жили на Летной, в квартале вилл, в Оржеховце, в Бубенече, в Дейвицах. Все девочки, за небольшим исключением, даже самые состоятельные, носили юбку и свитер, а карманных денег у всех было в обрез. Крона, выданная на сосиску с булкой, летом чаще всего проедалась на мороженое.

На некоторые предметы нам приходилось ходить в другое здание, вниз, на Школьскую улицу. Естественно, мы не спешили. В лавочке, некогда принадлежавшей моему дяде (как я жалела, что он погиб во время войны), мы покупали мороженое. Главная прелесть заключалась в том, что той же дорогой ходили наши преподаватели, мы сталкивались с ними и безнаказанно высовывали язык, прикрывшись вафельными стаканчиками. Это было, пожалуй, еще соблазнительнее мороженого. Главное, чтоб нас не задержал поезд, иначе не миновать единицы. А впрочем, мы играли в сложную игру, считали белых коней, трубочистов, солдат, обладателей козлиных бородок, и сумма чисел предвещала успех или неудачу. До самого моего восьмого класса гимназия размещалась в трех зданиях, два — в Дейвицах и одно — на Летной. Лишь перед самой войной выстроили новое здание на Вельварской улице. Нехватка места разрешалась просто — мы занимались в две смены и переходили из здания в здание. Здание, или «будка», на Школьской улице (только Зорке я показала свой родной домик) было признано аварийным и опасным для жизни. Объявляя учебные тревоги, нас обучали: если дом начнет обваливаться, его надо покинуть спокойно, без паники. Такое развлечение мы принимали с восторгом и на переменках — особенно мальчишки — делали все, чтобы «будка» наконец обвалилась, но она все-таки устояла и стоит по сей день.

Частое «переселение народов» имело множество прелестей — мы встречались со своими обожателями, оставляли записки в партах, постоянно отпрашивались за какими-нибудь забытыми вещами. Нас учили еще старые, рассеянные преподаватели, они частенько забывали, где находится их класс, и значительную часть урока разыскивали его. Но и нам вменялось в обязанность в течение десяти минут найти своего учителя. Мы, естественно, не слишком старались и время это использовали по-своему.

Учитель, тяжело переводя дух, выслушивал за дверьми куплеты нашей любимой песни, исполняемой хором:

…И понравился ей
Раскрасавец злодей,
Раскрасавец злодей,
Ох, понравился ей…

так что колы и записи в дневниках не переводились.

Наши преподаватели — чудаковатые старики — были высокообразованными людьми. Некоторые писали книги. Рисованию нас обучал известный иллюстратор и художник. Мы награждали своих педагогов прозвищами и смеялись над их слабостями, но в глубине души уважали за талант и глубокие знания, излишками коих они с известной долей высокомерия жаловали и нас. Я прекрасно ладила с учителями-деспотами, перед которыми трепетали остальные девочки, и, наоборот, конфликтовала с самыми добродушными преподавателями. Я раздражала их своей веселостью. Обычно им не удавалось поддерживать в классе дисциплину, а их неудачные попытки вызывали у меня взрыв громкого смеха.

Несколько раз я доводила до бешенства нашего художника, однажды он даже запустил в меня мисочкой с водой, а как-то — связкой ключей и в конце концов выставил из класса. Но назавтра все уладилось.

Он так увлекался своими иллюстрациями, что просто не замечал происходящего вокруг. Мы занимались чем угодно, только не рисованием: одни девочки вязали кофточки — полкласса носило ажурные, с бомбошками у выреза; другие играли в карты или «мельницу» и даже пускали по классу заводной паровозик; кого-то в теплые дни отряжали за мороженым — для этой цели мы даже обзавелись специальной посудой. Как-то раз преподаватель застал нашу посыльную на месте преступления и страшно рассвирепел. Маленький, толстенький, он, раздражаясь, подскакивал, как мячик, — немудрено было покатиться со смеху.

Другой преподаватель после войны заболел сонной болезнью. Нам строго-настрого приказали следить, чтоб он не засыпал, потому что это могло кончиться серьезным припадком. Учитель боялся сесть и большей частью ходил взад-вперед по классу или стоял. Но он умудрялся дремать и стоя, а мы сидели тихонько, как мышки, и, если он все-таки садился, не дыша, наблюдали, как клонится его голова, как закрываются глаза.

В своей стадной жестокости мы жаждали увидеть припадок, но обычно кто-нибудь, не удержавшись, громко прыскал.