Наш маленький, маленький мир

Мы с Павликом так никогда и не забыли этой сцены, в глубине наших детских душ остался осадок горечи. Мы отыгрались на бабкиной фотографии. Исцарапали, искололи булавками, заплевали. Мама нас за это как следует взгрела.

— Что бы там ни было, она ваша бабушка. А бабушку вы обязаны любить!

Обязаны, да не можем. Мы ее не любили, хотя никогда не слышали от нее ни одного худого слова.

ИДУ УЧИТЬСЯ

В пятом классе папа решил, что мне нужно продолжать образование. Мама решила, что продолжать образование не нужно, а следует учиться на портниху. Сама я еще ничего не решила, и выбор мой колебался между артисткой, кухаркой, пастушкой и учительницей. Охотнее всего я стала бы женщиной-змеей или жонглером, ну в крайнем случае канатоходцем, но я уже знала, что для этого нужно заниматься с ранних лет и время мое ушло.

Очевидно было одно — не существовало на свете профессии, которая привлекала бы меня меньше, нежели шитье.

— Научиться можно всему, — уговаривала мама, — будешь хоть себя обшивать. Посмотри на тетю Тончу, что ни день — новое платье.

Наша пани учительница стала готовить меня и еще нескольких учениц к экзаменам в гимназию, а мама заставляла вышивать салфеточки. Тетя Марженка нарисовала красивые, заманчивые узоры: на одной салфеточке изящная танцовщица, мухомор в шляпке горошком, а рядом с ней — коренастый боровик с трубкой во рту; на другой — пастушок с утками; на третьей — маленький голландец на фоне ветряной мельницы. Одна салфетка краше другой.

Павлик вышивал хорошо, но мои стежки были то слишком крупны, то малы, шли то справа от рисунка, то слева. Просто кошмар. Я унаследовала от мамы склонность к кровотечениям из носа. Когда мне становилось уж совсем невмоготу, даже глядеть на спутанные нитки было тошно, я тайком стукала себя по носу, и на вышивку начинала капать кровь.

— Господи, лучше оставь, девчонка, тебе нельзя наклонять голову!

Наконец мама убедилась, что от вышивания мне становится худо.

— Пускай лучше идет учиться, коли к работе непригодна.

Моя двоюродная сестрица Фанча только что получила аттестат зрелости с отличием, так что протекция мне была обеспечена. Она взялась представить меня заместителю директора гимназии.

Между окончившей гимназию восьмиклассницей и начинающей первоклашкой — непреодолимая пропасть. Я взволнованно шагала рядом со своей взрослой сестрицей.

Мы идем пешком на Летную. Не доходя виадука, встречаем Штепку: она несет в конверте свой табель и еще издали улыбается нам.

— Ну, как дела?

— Засы́палась, — отвечает она с олимпийским спокойствием.

— Как же так, ведь Шкит мне обещал, что тебя вытянет.

— Ага! Вытянет! Так ведь у меня еще два кола, кроме него!

— Привет! — вздохнула Фанча. — Опять отец маме всыплет!

Я не слишком понимала их жаргон, но сообразила, что Штепка не сдала экзаменов и дядя будет выговаривать тете за то, что она плохо воспитала девчонок.

Штепка заметила мое огорчение.

— Да ты не ломай себе голову, первый спихнешь, вот второй будет потруднее.

Я не могла опомниться от изумления. Если Фанча не сумела помочь даже своей родной сестре, какую же протекцию она окажет мне? Уж лучше я вернусь домой вместе со Штепкой.

Желая отвлечь меня, Фанча стала рассказывать про учителей, у кого какое прозвище, какие слабости, как ученики стащили классный журнал, как рассыпали по всему классу нюхательный табак, подложили на стул кнопки, отвинтили доску — и при первом же прикосновении она рухнула с ужасным грохотом. Так я узнала, что учеба — цепь всевозможных шалостей, и еще более удивилась, что Штепку не приняли.

Пан учитель был маленький, толстый и почти совсем лысый. Если б я не знала, кто он такой, то даже не обратила бы на него внимания. Но сейчас я боялась, что он начнет гонять меня по всем предметам. К моему удивлению, он поздоровался с нами за руку и пригласил пойти перекусить.

По дороге он зашел в школьное здание в Бубенече, мы его ждали, и у меня было странное ощущение — ведь я на этой улице родилась. Учитель привел нас в ресторан «На тюфяке». Это был мой старый знакомый Штрозок, но я уже не глазела на перевернутые столы и стулья и не разглядывала с робостью каштаны, а сидела рядом со взрослой сестрой и паном учителем, и официант принес мне сосиску и отдельную бутылку лимонада. Он сам ее открыл и половину вылил в мой бокал.

Я прислушивалась к шороху пузырьков в стакане и смотрела с террасы вниз. Полдень. Дорога пустынна, но я смотрю, нет ли там маленькой девочки в отцовском свитере, перехваченном веревкой? Сдается мне, она должна бродить где-то здесь, ведь я ее где-то здесь оставила. Но у меня с ней нет больше ничего общего.

— Сосиску лучше всего есть руками, — говорит пан учитель и действительно берет свою сосиску за оба конца пальцами и перекусывает пополам. Половину кладет на тарелку, а вторую окунает в горчицу. Моя сестрица, однако, отрезает по кусочку и ест вилкой.

Не знаю, как правильней, но способ учителя кажется мне безопаснее, я запиваю сосиску лимонадом и с трудом подавляю отрыжку.