Наш маленький, маленький мир

Мы разобрали всех знакомых: кому определили хвост лисий, кому — голый, крысиный, кому — крючком, как у поросенка. И покатывались со смеху целыми часами над собственными выдумками.

А сколько сказок мы сочинили! Про зайчиков, которых застрелили, потому что они пошли в костел, вместо того чтоб грызть в огороде капусту, про кошку, у которой вместо котят народились флажки, про лягушек, что стали прелестными бесенятами.

Но теперь рядом сидела и вздыхала бабушка, она искренне хотела нас позабавить и заплетающимся языком декламировала французские стишки. Вскоре начинала сама себя жалеть и лить слезы.

— Спать хочу, хочу спать, — хныкал Павлик. Я хваталась за коляску: поскорее бы перебраться в комнату, скрыться от бабушкиных глаз.

— Я его сама отвезу, нашего бедненького, нашего великомученика, святого нашего, как бы ты его не уронила.

Коляска налетала на стены, на мебель, стукалась о двери.

Позже брат добился, чтоб после ухода родителей мы сразу же ложились спать. Бабушка оставалась на кухне, а мы в комнате потихоньку шептались. Ненависть больного ребенка переросла в навязчивую идею. Павлик додумался, до того, что уверял, будто бабушка хочет нас убить.

Он прислушивался к ее тяжелым шагам, от которых сотрясались стены, и в ужасе шептал: «Слышишь, вот она подошла к ведерку с углем, теперь берет кочергу, вот идет к дверям, сейчас двери откроются…»

Бабушка действительно открывала двери.

— Спите, детки? Спите?

Мы не дышали, Павлик сжимал мою руку, впивался в ладонь ногтями, рубашка на нем становилась мокрой от пота. Но по молчаливому уговору мы свои страхи от родителей скрывали. Может быть, стыдились, может быть, из деликатности. Мы просто потихоньку запирались, а если бабушка ломилась в двери — притворялись спящими.

Мама, однако, догадалась обо всем. И папе больше никуда не удалось ее выманить, она упорно сидела с нами дома.

Но дом, в прямом смысле слова, мы утратили: ни у кого из нас не было ни минуты покоя, и днем и ночью повсюду бабушка, бабушка со своими штучками, со своими рыданиями. Мы превратились в вечно преследуемых, загнанных, измученных людей. Лучше бы скандалы, когда напряжение разрешается криком, но бабушка опутывала нас сетью вечной своей ласки, душила, словно густая влажная мгла, от которой человек не в состоянии скрыться, с которой не в силах справиться.

От мамы за несколько месяцев осталась тень. Отец уходил на работу или в театр, я в школу — в то время школа стала моим убежищем — или на улицу, но мама все свое время отдавала двум беспомощным существам, которых надо было обслужить и не подпускать друг к другу. Приходилось укрощать бабушкины симпатии к Павлику, а Павлика убеждать, чтоб он открыто не выказывал своей ненависти. Физическая работа и постоянное балансирование на лезвии бритвы довели ее до полного изнеможения.

И раньше у нее часто шла носом кровь, теперь же это стало повторяться ежедневно. Мама запиралась в ванной, папа ни о чем не подозревал, а мы с братом не понимали размеров опасности.

Мама никогда не жаловалась, а внешне все было в полном порядке: ни разу не возникло ни одного недоразумения, бабушка таяла от невесткиной доброты, мама во всем ей потакала. Отец изредка обменивался с ней двумя-тремя холодными вежливыми фразами.

Мы с братом, конечно, видели, как изменилась атмосфера в доме, говорили медовыми голосами, но нас душила тоска. Что-то непременно должно было случиться.

Взрыв произошел неожиданно, в один из зимних дней. Маме никак не удавалось остановить кровотечение, брат тихонечко скулил, бабушка сидела, беспомощно раскинув руки, а я бросилась за врачом.

Он держал кабинет в нашем корпусе, знал нас всех и немедленно явился.

— Господи боже, да вы в своем уме? Что за вид! Почему раньше ко мне не пришли? Ну, если бы еще далеко ходить! Черт подери, одни бегают с каждым прыщом, а тут смерть в дверь стучится, а она воображает, что выкарабкается без врачебной помощи!

Доктор сделал маме укол.

— Вас в больницу везти надо! С такими делами шутки плохи!

Может быть, помогла инъекция или же страх перед больницей, но только мамин нос явно присмирел. Доктор собственноручно приготовил маме стакан лимонной воды и с отвращением взглянул на бабушку, неподвижную, словно Будда.

— Надо себя беречь, а не обслуживать целыми днями кого попало! Вам что, больного ребенка мало, что ли?

Он ушел. Пораженные его словами, мы молчали.

— Ярча, приготовь мне немного кофе, — опомнившись, сказала мама.

Я поставила воду, бросила в нее цикорий, отмерила маленькую дозу кофе и большую эрзаца.

— Эрзац не клади. И воды вскипяти поменьше.

Я подала ей чашку, и мама стала медленно отхлебывать крепкий кофе.

— Знаете что, Ярушка, — вдруг проговорила бабушка, — я ведь вижу, что вам со мной трудно. Уж лучше я пойду в Крч.

Мама так ослабела, что лишь устало выдохнула: «Как хотите, бабушка».

И с отсутствующим видом продолжала пить кофе.