Наш маленький, маленький мир

Мама жарит карпов, жира все не убывает, а скорее прибывает. «Приглядывай, чтоб не подгорели».

Мама бегает по комнате, распахивает шкаф, хлопает ящиками, в спешке позабыв, куда засунула подарки, зато Павлик все помнит.

Но вот наконец папа зажег рождественскую елку, и мы, поперхнувшись от дымка бенгальских огней, уселись за праздничный стол. Я, замученная беготней, с туго набитым лакомствами желудком, Павлик — уставший. Мама, вымотанная, издерганная покупками и стряпней, наглотавшаяся кухонного газа и убитая неудачами, безо всякого аппетита, вяло жует карпа, отдающего тиной, и вдруг произносит историческую фразу:

— Нет ничего хуже такого вот богатого рождества. Я по крайней мере ничего отвратительней не видела. Воротит от всего этого! Все могу выдержать, но богатой не желаю стать ни за какие блага мира!

Это мамино желание исполнилось — единственное желание, которое исполнилось до последней точки. Начинался кризис, а потом пришла война.

Но в тот сочельник никто ничего не подозревал, мы сидели за столом, разморенные непривычной едой. Только отец был способен что-то еще проглотить. Впрочем, ничего не пропало, на рождество то и дело приходили гости.

Под елочкой, а вернее, под елкой лежало на удивление много подарков. Христос не забыл и родителей: папе принес часы, а маме золотую брошь с аквамарином.

Этот подарок доставил ей куда больше неприятностей, нежели удовольствия. Когда она куда-нибудь шла, то наглухо пришивала брошку к платью, чтоб часом не потерять. По нескольку раз в год вспыхивала паника: «Куда запропастилась брошь? Неужто пропала? Тьфу, ну и напугалась!» В конце концов брошь навсегда закрыли в ее футлярчике.

Еще перед праздником мама часть денег дала в долг — это было все, что осталось от папиной «обратной силы». Деньги потом возвращали по капле, и они разошлись на ежедневные нужды. Кризис пожирал все, что только возможно.

Вокруг только и разговоров, что о кризисе, и мы с братом представляли его в виде громадной крысы. Вот она стоит в углу, щерит зубы и бросается на папу. Давно, когда мы жили в Бубенече, папа убил кочергой небольшую крысу, но кто сможет справиться с такой громадиной? Ее облезлый хвост захлестнул весь земной шар.

Но и в самые тяжелые времена мы со смехом вспоминали то богатое рождество, когда господь бог спал. Самое ужасное — папе перестали выплачивать пособие по инвалидности. Работающим в государственных учреждениях пособия не полагалось. К счастью, хоть возвращать денег ему не пришлось.

ЖИЗНЬ НЕ КНИГА

Накануне моего первого школьного дня папа подарил мне портфель, пенал и книгу «Бабушка» Божены Немцовой. Я прочла ее залпом и потом перечитывала десятки раз и в детстве, и уже взрослой. Я всей душой полюбила эту мудрую и счастливую женщину.

Но моя бабушка не была ни мудрой, ни счастливой. На бабушку из книги она ничуть не походила.

После того как мой неродной дедушка — паршивая овца — рассадил нас возле ее кровати на стульях и, домывая кухню, пятился, словно рак, а домыв, навсегда захлопнул за собой двери, встал вопрос, что делать с бабушкой.

— Я бы взяла ее к себе, — сказала тетя Лида, — да разве мой разрешит?

— Я бы ее взял к нам, — сказал дядя Венда, — моя Ржина поладит с кем угодно, но разве в нашей каморке мы все разместимся? Ей и спать-то будет негде.

— У нее пражская приписка, — сказал папа, — можно определить ее в дом для престарелых, в Крч. Там отлично. Сколько людей ждут пражской приписки ради того, чтобы спокойно жить на старости лет!

— Ты что, рехнулся? — вспылила мама. — И ты допустишь такое?

— Запросто. Сколько людей с радостью пошли бы туда.

— Она твоя мать и будет жить с нами.

— Смотри, раскаешься, ты плохо ее знаешь.

— Да ведь она старый человек!

Меня и брата мамино решение не слишком обрадовало. Но мы знали, что показывать этого нельзя. Я была уже большой и понимала трагичность бабушкиного положения.

Только бы она не лезла с поцелуями, главное, чтоб не лезла целовать Павлику руки и не причитала: «Ты мой великомученик!» В остальном мы ничего против нее не имели.

Мама прибрала квартиру, большую прихожую ярко освещало солнце. Там стоял трехстворчатый шкаф и круглый столик с деревянными жесткими креслицами. Все было выкрашено в горохово-зеленый цвет. На столике вместо скатерки лежал черный платок с розами — мама привезла его из Татр.

Бабушку привел к нам наверх дядя Венда. Она вошла и сразу душераздирающе разрыдалась. Ее слабо выраженный паралич сопровождался лишь незначительным расстройством речи, однако передвигалась она медленно и тяжело. Бабушка вся как-то осела, обмякла и с трудом несла свою безобразную полноту.

Дядя положил на столик ее пожитки и, расстроенный, поспешил удалиться. Бабушка ухватилась за стенку и опустилась в креслице, но ее огромные телеса в нем не уместились, и она секунду висела на ручках как на насесте. Креслице затрещало, бабушка вцепилась в скатерть, и все, включая вазу, рухнуло на пол.