Наш маленький, маленький мир

Мне видится мир, где одни лишь цветы, где ручейки бегут по камушкам и кошка, мурлыча, тычется в мою ладонь, где поют, чирикают и порхают пташки и самая красивая из них опускается мне на плечо.

Я улыбаюсь. Но к кисло-сладкому вкусу леденца примешивается горечь, я вспоминаю перебитые корешки, и слезы прокладывают светлые бороздки на моих щеках.

СЧАСТЬЕ В КРЕДИТ

Сейчас, когда минуло столько лет, я считаю, что мама сумела бы иначе распорядиться своим счастьем, знай она, что получает его лишь в кредит. Но я, очевидно, ошибаюсь, наверняка все вышло бы наоборот, каждая сладкая минутка стала бы для нее горше полыни.

К ее счастью и без того примешивалась капля горечи, все ее желания исполнились, только как-то наперекосяк. Война окончилась, но всемирной революции не произошло, возвратился веселый парень, которого она верно ждала целых семь лет, но стал суровым, молчаливым инвалидом; у нее была собственная квартира, но состояла она всего из одной комнаты, без воды и без удобств, и родилась у нее девчонка, да к тому же самая обыкновенная, вместо ожидаемого дитяти любви. Так что ее счастьице было убогим, куцым, неполноценным.

Лишь рождение братишки увенчало ее счастье короной, вознесло до самых звезд. Появление на свет сына скрасило все, и бедное жилище, словно солнышком, осветила его розовая мордашка. Мама ходила сияющая.

Ей было тридцать, и она была очень красивая.

Копна волнистых волос обрамляла тонкое, фарфоровое личико, строгую правильность черт нарушала лишь слишком полная нижняя губа, яркая и чуть капризная. Но именно рот придавал девственной белизне ее кожи что-то живое, страстное, хотя домашние подшучивали, будто она — урожденная Габсбург. Над зеленоватыми глазами дуги золотистых бровей; когда мама куда-нибудь идет, она подкрашивает их жженой пробкой. Губы она либо покусывала, чтобы стали ярче, либо чуть-чуть натирала оберткой от цикория. Вот и все ее косметические ухищрения.

Перед зеркалом она крутиться не любила. Если ты с детства то и дело слышишь «рыжий, рыжий, конопатый…», то вряд ли будешь слишком высокого мнения о своей внешности. Когда старшей сестре Бете удавалось изредка вытащить маму на танцы, в этом ее убеждали все кому не лень. Даже самые плюгавые, неказистые, глупые и уродливые кавалеры не удостаивали рыжую девчонку своим вниманием.

Иногда мама вспоминала скамью остракизма, где сидела одна-одинешенька (потому-то она и не пускала на танцы меня). Вокруг танцевали все: косые, хромые, рябые, прыщавые дурнушки, — все вокруг смеялось, кружило в хороводе, шутило, лишь она, застыв в напряженном ожидании, подпирала стенку и, стиснув зубы, сдерживала ярость, страшась, что вот-вот брызнут слезы.

Однако тетя Бета объясняла все совсем иначе: мама, дескать, сидела с таким свирепым выражением лица, что к ней не отваживался подойти даже самый храбрый парень, а если и находился смельчак и приближался к ней, то его встречал столь грозный взгляд, что кавалер поспешно ретировался.

Уговорить оскорбленную девушку пойти на танцы было уже никому не под силу, она замкнулась в себе, сидела дома в уголке и читала Махара[9], ища утешение в его стихах о подлых матерях, что поставляют на продажу розовые тела своих дочерей. Но утешение невелико — худенькая девушка никак не могла похвалиться розовым телом, а свои хрупкие косточки целомудренно скрывала под строгой одеждой.

И с работой ей не повезло. У нее был хороший, четкий почерк, и ее взяли на фабрику переписчицей. На всей фабрике имелась одна-единственная пишущая машинка, на ней печатали особо важные письма, идущие за границу. Все прочие документы девушки писали от руки. «Schreibmädchen»[10] — было уже определенное положение. Мама поняла это, когда на себе испытала, сколь тяжел фабричный труд. Пока из кроличьих и заячьих шкурок получится одна шапка, десятки людей испортят себе здоровье. Мужчины и женщины работали с утра до ночи, задыхаясь от жары, руки их разъедали до крови химикалии. По сравнению с этим пеклом канцелярия была истинным раем.

Новая «Schreibmädchen», увы, не сообразила, что за привилегии подобного рода следует расплачиваться, и при первом же поползновении шефа бросилась на него, как дикая кошка. Девушки, уткнув носы в бумаги, усердно скрипели перьями.

— Эдакая страхолюдина, сутулый, плешивый, — кричала мама даже много лет спустя, — ну и показала же я ему!

В действительности же все получилось наоборот, «показал» ей шеф, выкинув с работы с бумажкой, где указывалось, что она уволена за дурное поведение и принимать ее обратно запрещается. Она устроилась на кнопочной фабрике, но уже не в качестве «Schreibmädchen», а простой работницей. Работа была не из приятных: раскаленная кнопка то обжигала пальцы, то влетала за вырез платья. Но уж лучше раскаленный металл, чем грязные, назойливые мужичьи лапы.