Наш маленький, маленький мир

— Увидишь, она опять что-нибудь натворит, — уверяла мама отца, сдерживая порывы моего вдохновения.

— Почему? Ведь это же совсем просто.

— Для тебя просто. Но она будет дрожать от страхе. Помнишь, как она стихи читала? Ну, Ярча, если тебя возьмут, я куплю тебе большого голыша!

Куклы меня не слишком интересовали, но большой голыш казался мне всамделишным ребеночком, я давно молча и тайно о нем мечтала, не раз ходила к витрине на Белькредке, где восседал пупс в рекламном приданом для новорожденных. Меня удивило, как это мама догадалась о моей великой мечте, казавшейся мне несбыточной, — ведь я о ней и словом не обмолвилась.

Вечером, перед пробой, мне привиделся странный сон. Будто бы в нашей комнате множество ниш, каждая закрыта зеленой занавеской. За всеми занавесками — большие голыши, а я перехожу от ниши к нише, откидываю одну занавеску за другой — протягиваю к ним руки, но куклы исчезают.

— Это хорошее предзнаменование, — сказала мама, когда я рассказала ей свой сон, — зеленый цвет — цвет надежды.

— Главное — не бояться! — подхватил папа.

Мы долго ждали, сидя в не слишком приятной атмосфере артистической уборной. Там немного пахло школой, да и тишина стояла школьная. Детей собралось порядочно, и родители поглядывали друг на друга недружелюбно, а мы бросали друг на друга испытующие взгляды.

— Ну, можешь начинать, — пригласил нас ласковый господин.

Но в этот миг в уборную ворвалась женщина с завитой мелкими кудряшками девочкой.

— Мы немного запоздали, — начала она непринужденно, — зато нашу не нужно пробовать, мама сама ее проверила.

Господин поднял брови.

— Она ведь дочь артистки!

— Да, но девочка слишком большая да и полновата, а господин режиссер…

— С ним мы сами договоримся, Господин директор обещал…

Ласковый господин привел режиссера. Вид у того был взъерошенный, недовольный.

— Поймите, она не подходит! Для этой роли нужен другой тип!

— Ах, тип! Значит, она для вас неподходящий тип? Но господин директор обещал!

— Как она одета? У тебя балетки с собой, а?

— Нет, но эта девочка ей одолжит!

Энергичная дама выхватила у меня тапочки, вцепилась в режиссера, который скривился, словно у него болели зубы, и они исчезли.

Вскоре вернулся ласковый господин. Он сунул мне мои туфли и виновато сказал:

— Они ей малы. Но все равно можете возвращаться домой. Спасибо всем, но вы нам больше не нужны.

И мы пошли. Мне не было жалко ни голыша, до которого, казалось, уже рукой подать, ни того, что я не буду выступать на сцене, но казалось страшной несправедливостью, что меня даже не посмотрели, лишили возможности показать себя. Лучше уж провалиться, чем быть обманутой.

Мы с папой долго шли молча. Только железки в его ортопедическом башмаке жалобно скрипели.

— Да, дочка, — произнес наконец папа, — такова жизнь.

Я поняла, что тепло его руки в случае нужды не спасет меня. И радовалась, что он не плетет чепуху. Я не ответила. Да и зачем?

Мы шли вдоль реки, я наклонилась, с плотины, пенясь, падала вода, и папа начал тихонечко декламировать:

Безбрежно море, лоно вод
в круженье и движенье.
И смерть одной волны
дает другой волне рожденье[24]

.

БЕЗ МАМЫ

Для меня осталось тайной, почему наша добрая учительница все толстеет и толстеет. И вот однажды на ее месте появилось брюзгливое седовласое тощее существо. Новая учительница беспрерывно вертелась на месте, барабанила пальцами по столу, стучала указкой, вызывала и сажала на место, ставила единицу за единицей, прежде чем ученица успевала понять ее быстро и косноязычно заданные вопросы.

— Я вижу, что прежняя учительница вас ничему не научила. Ну чем вы только, скажите на милость, здесь целый год занимались? Хоть кто-нибудь из вас умеет читать? Кто лучше всех читает?

Девочки единодушно назвали меня.

Я начала раздельно, громко и четко.

— И это вы называете чтением? Так читает улитка или черепаха. Читать надо, как бичом хлопать.

Пристыженная, я села на место. Так я получила свой первый кол.

Едва волоча ноги, я плелась из школы домой.

— Мама пошла на рентген, — крикнула мне соседка сверху. — Она вот-вот вернется. Может, к нам зайдешь?

— Нет.

— Давай сюда портфель.

Счастье, что мамы нету дома, у меня не было ни малейшего желания говорить с ней.

— Есть хочешь?

— Нет.

Вскоре пришел папа. Он работал неподалеку и приходил обедать домой. Но плита была холодная. Папа отрезал себе хлеба; стряпней он никогда не занимался, считая это не мужским делом.

— Там, скорее всего, народу много, — сказал он спокойно, — или она пошла оттуда через Вацлавскую и разглядывает витрины.

Еще никогда не случалось, чтобы мама не приготовила обеда. Папа снова ушел на работу, а я притулилась в уголке. На улице было тепло, но от сырых стен шел холод, и, если не топилась плита, кухня была промозглой. Уют ее исчезал, на стенах проступала зеленая плесень, у плинтусов она казалась особенно зловещей.