Наш маленький, маленький мир

— Послушайте, дети, если к нам кто-нибудь подсядет, начинайте реветь, иначе не выспитесь.

Мы приняли папино предложение с восторгом и, только кто-нибудь собирался разместиться в нашем купе, поднимали дикий рев, капризничали и даже подвывали. Пассажиры тут же подхватывали свой багаж и исчезали.

Еще в лагере я поняла, что при моих зубах, с неправильным прикусом, отлично можно изображать обезьяну, правда если помочь себе языком.

В зоопарке, в Гребовке, я насмотрелась на обезьянок, на их прыжки и забавные проделки. Девочки Байновы покатывались со смеху, и даже их печальная мама не могла удержаться от улыбки.

Поезд нес нас сквозь ночь, дети уснули, задремали и взрослые, одна лишь я боролась со сном, следила за убегающим пейзажем, то темным, то освещенным окошками деревень. Мы едем быстро, и луна мчится вместе с нами, искры летят, превращаясь в розовые ленточки, змейки кружатся вдоль окна, мне хочется схватить хоть одну, но окошко закрыто. А может, это вовсе не лента и не змейка, может, это таинственные письмена, что составляют одну бесконечную фразу? Ах, сумей я прочесть ее, я познала б тайны всего мира.

Папа заметил, что кто-то стоит в проходе, и, хотя сам учил нас отпугивать пассажиров, теперь вышел в коридор и позвал незнакомца в купе. Незнакомец садится под синюю лампу, прикрывает лицо воротником пальто, а папа стоит в коридоре, окутанный дымом сигареты.

И вдруг за окном белый день, мы чувствуем себя разбитыми, деревянные скамейки здорово намяли бока, мы пьем чай из термоса, достаем еду из свертков, кое-как ополаскиваем лица.

От станции до санатория восемь километров. Пассажиров ожидает коляска.

— В Татранскую Котлину?

— Ага, пан мой, — кивает возничий, и мы в мгновение ока взбираемся в экипаж и рассаживаемся на сиденьях. Я еще никогда не ездила в коляске, только однажды вместе со Штепкой мы прицепились к задку телеги, но у меня скоро затекли руки, и я свалилась на мостовую.

— Сколько возьмете? — осторожно спрашивает тетя Байнова.

Возница просит восемьдесят крон, он, видимо, ждет, что она станет торговаться, но тетя Байнова, услыхав такую сумму, с возгласом «Иисус-Мария» спускает ногу с подножки.

— Ну, дети, слезайте, — командует папа, — тут недалеко, два часа, и мы на месте.

Мне до смерти неохота покидать кожаное сиденье. Я с грустью вдыхаю резкий запах лошадиного пота, спускаюсь вниз, я чувствую себя страшно усталой, ноги болят, и я еще долго шагаю с оскорбленной физиономией.

— А знаете, что надо делать, если встретишь медведя? — заводит разговор отец.

— Забраться на дерево!

— Бежать!

— Что вы, девочки, что вы! Надо прикинуться мертвым, лежать не дыша. Медведи мертвых не трогают.

Мы идем по дремучему лесу, к усталости прибавляется страх. С медведями я знакома по Оленьему рву, они выглядят миролюбивыми, кивают головой, клянчат лакомства, сложив лапы, но их маленькие глазки полны коварства. Недаром решетки и канавы отделяют их от людей, я даже знаю, что медведь способен оторвать руку, которая доверчиво протягивает ему конфетку.

А здесь медведи живут на свободе. Я внимательно вслушиваюсь в каждый звук, в треск ветки, шум ветра, крик птицы.

Позже подружкам в школе я буду рассказывать, как в Татрах на меня напал медведь, как обнюхивал и сопел в лицо, но я прикинулась мертвой и тем спасла себе жизнь. И действительно, я пережила свой вымысел: мы шли более часа, лес становился все гуще, мы устало плелись по корням и камням, и вдруг в кустах послышалось громкое рычание.

В ту же секунду я неподвижно лежала на земле. Кусты зашумели, рычание усилилось, однако любопытство оказалось сильнее — мне так хотелось взглянуть на чудовище, прежде чем оно сожрет меня, но в листве блеснуло острие то ли трости, то ли зонтика, и на божий свет вышел дядя Байн. Мама за ним не смогла угнаться и ожидала нас поближе к санаторию.

Она издали улыбалась нам, но, когда я подошла к ней, улыбка тут же исчезла.

— Что за вид у девчонки! Кожа да кости, а зеленая, как жаба! Хоть из дому не уезжай!

По сравнению с больными, проводившими дни и ночи на свежем горном воздухе, чьи щеки окрашивала румянцем легкая лихорадка, моя бледность действительно казалась болезненной. А когда я закашлялась, на меня стали сочувственно оглядываться даже самые тяжелые чахоточные.

— Что это она перхает, как овца, — ужаснулась мама, — уж не коклюш ли?

Кашель я подхватила в лагере и «перхала» до следующего лета, несмотря на все домашние и врачебные средства.

Мама жила в комнате вместе с очень красивой девушкой. Ей было всего восемнадцать, и была она хороша как мечта. Щечки — лепестки розы, глаза синие, как горные озера. Она, видимо, заметив мое восхищение, погладила меня по волосам и улыбнулась. Блеснули великолепные зубы.

— Что бы тебе подарить, малышка? У меня такая радость, представь, я еду домой!

Она отыскала у себя тарелочку из толстого стекла.

— Возьми на память.

Я выбежала из комнаты. Мама отобрала у меня тарелочку и вымыла под краном.

— У нее каверна с кулак величиной, — говорила она отцу, — я сама видала на рентгене, бедная девочка.