Наш маленький, маленький мир

Я полюбила отрядные костры, мне нравилось, что невзрачные, сухие ветви расцветают алыми цветами, свежие листья превращаются в едкий дым и за рубежами света стоит чернильная темень. Мне нравились искры, эти беспокойные светлячки, что взлетали и прятались в траве. И еще я любила скрипача, он стоял в отдалении, по его серьезному, сосредоточенному лицу пробегали отблески огня. Он играл, прижимая к себе инструмент, и под его смычком пели птицы и разгорались звезды. Он играл подолгу, и я мечтала, чтоб он играл вечно, без начала и без конца. Огонь угасал, лицо скрипача бледнело, светилось во тьме лунным светом. Я любила его всей душой, исходила слезами, от меня осталось одно лишь бьющееся сердечко, и по нему скользил смычок.

Я не отождествляла скрипача ни с кем из скаутов, с теми, кто перепрыгивал через канат, набивал себе брюхо хлебом и вырезал мне из дощечек лошадок. Играющий на скрипке призрак поднимался из огня и угасал с последними искрами.

Неподалеку от школы, нашего временного дома, стоял заброшенный домишко. Двор густо порос бурьяном, стекла в окнах были забраны досками. Все сторонились этого домика, лишь меня он привлекал своей тайной.

— Это убежище греха, чешка, — поучал меня мой друг дед, — там живут брат с сестрой.

Я удобно сидела на свежих буханках, и дедушкины сердитые слова казались мне странными. Почему брат не может жить с сестрой? Как бы мне хотелось жить вместе с моим братишкой!

Таинственное убежище непонятного греха влекло теперь меня еще сильнее; однажды мне удалось ускользнуть из-под Лидункиной опеки, я подкралась к самому забору, пробралась между кустов. На дворе буйствовал плевел, в крапиве валялась ржавая лопата, бегали куры-голошейки (они показались мне безобразными, как сам грех), и почти на расстоянии моей вытянутой руки висели на высоком зеленом стебле густые белые, зловещие и манящие цветы. Я было протянула к ним руку. И вдруг заскрипел чей-то голос, запричитала старушка, из хатенки выскочил дед с ружьем в руках, я бросилась наутек, выстрел прогремел намного позже.

Сказочные белые цветы я запомнила с такой точностью, что много позже смогла определить — это был ядовитый дурман, так называемый девичий огурец.

Я обжилась в лагере и привыкла к немецкому языку, научилась поговоркам, отдельным фразам, родной дом стал таким же далеким, как братец, он расплылся в моем сознании, я уже не так тосковала.

Но каникулы подходили к концу, я возвратилась в Прагу и перешла из-под спокойной Лидункиной опеки прямо в Штепкину дикую компанию.

— Хочешь поехать к маме? — огорошил меня вопросом отец. — Как ты на это смотришь?

И мы отправились в Татры, в те далекие горы, где Магулена встретила своего Радуза. К нам присоединилась соседка: она не отваживалась пуститься в такой далекий путь одна с детьми.

Девочек Байновых я знала по больнице. Пожалуй, только железные дороги заботились о семьях своих сотрудников, когда кто-нибудь заболевал туберкулезом. Нас просвечивали, втирали в руку стеклянной палочкой какую-то массу, давали пить рыбий жир и известь, рекомендовали хорошее питание и свежий воздух. Воздух в Голешовицах был насыщен дымом всевозможных оттенков и зловонием с боен, вонью сжигаемых костей, доносившейся с Кутинки, где обрабатывали рыбу, паровозной копотью и гарью от многочисленных фабрик и мастерских. Под хорошим питанием подразумевалось питание калорийное. Школьный коридор встречал нас цветным плакатом, призывающим питаться похлебкой, заправленной мукой, что значительно полезнее, чем бульон с яйцом, и кнедликами вместо непитательного мяса. Хозяйство рекомендовалось вести в соответствии с лозунгом «Похлебку съедай, на мясо поглядывай», что вполне отвечало материальным возможностям трудящихся.

Врачам уже было известно, что туберкулез заразен, но люди все еще считали, что он передается по наследству. Ведь от туберкулеза вымирали целые семьи. У моей соученицы сначала умерла мама, потом мачеха, и лишь когда заболели дети от первого и второго браков, стали искать источник инфекции. Оказалось, что ее разносчиком был отец, который ходил, как и все, на работу и вовсе не чувствовал себя больным.

Когда я уже училась в школе, Лига борьбы с туберкулезом начала создавать сеть диспансеров и брать детей на учет. Дальше забот, возложенных на учителей, дело почти не шло, беднота верила больше в судьбу, чем в бактерии.

Мы, девчонки со Сметанки, составляли особый клан: нас словно бы породнила болезнь, и мы никогда никому не рассказывали, что нас обязали проходить осмотр. Туберкулез казался нам чем-то неприличным, что следовало держать в тайне.

Не знаю, что меня больше радовало, встреча с мамой или путешествие в поезде. Маму я любила, но поезда приводили меня в восторг, и, чем больше было толчеи, тем больше мне там нравилось.

Скорый поезд был почти пустым, мы заняли целое купе, вещи папа сложил в сетку, девчонки Байновы завладели одним из окон, я — вторым. Мы выехали затемно, и я заранее радовалась, что буду смотреть на летящие искры, целую длинную ночь наблюдать за прекрасными, яркими светлячками.