Наш маленький, маленький мир

Первая ночь была полна страхов. Никто из взрослых не в состоянии понять, как должна чувствовать себя семилетняя девочка, оторванная от родителей, попавшая в чужую среду и не понимающая ни слова. Я улеглась на свой матрасик и тут же душераздирающе разрыдалась.

Немки, все как одна с косами, еще ухудшили дело: желая меня успокоить, они целовали меня, гладили, тащили к себе на матрац, а я сопротивлялась, отбивалась, ласки чужих были мне неприятны, и я орала еще громче. Девочки решили, что меня обидела Лидунка, и залопотали о чем-то по-немецки, о чем, она не поняла, ей понятнее были жесты, а не слова, и она разревелась тоже.

Днем я отвлекалась, понемногу привыкала, но в самые неподходящие минуты на меня нападала хандра, и успокоить меня было невозможно. Попадало за меня Лидунке, и я стала любимицей лагеря.

До Гитлера было еще далеко, и немцы приняли меня дружелюбно. Но какое это имело значение, если мы не могли договориться? На кухне помогал старичок с белыми усами. Прежде чем дать звонок к трапезе, он звал к себе нас, чехов, и совал булку или ломоть хлеба с маслом.

Он охотно брал меня с собой за покупками.

— Садись, чешка, поехали, — говорил он ласково и подсаживал меня на свою тележку. Старая, седая лошадка мне нравилась. На обратном пути я сидела с удобствами, на теплых буханках. Дед давал мне какое-нибудь лакомство и приговаривал:

— Получай, чешка, ешь, да смотри не проболтайся!

Немцы прозвали меня «Беньямин», я не знала, что это значит, и к прозвищу относилась с недоверием.

Так же плохо, как по ночам, приходилось мне и за едой. Моя худоба, мой «вес мухи» вызывали у кухарки страстное желание накормить меня до отвала, она шлепала в мой котелок двойную порцию, так что я с трудом удерживала его в руке. Я ковырялась в не слишком аппетитном вареве, проделывала ложкой коридоры и нагромождала горки, разводила в углублениях лужицы из подливки. Свои котелки мы ходили мыть к колодцу, и я быстро сообразила, что можно вымыть и полный котелок. Сколько картошки, чечевицы и кнедликов нашли свой конец в колодезной воде!

Солнышко не оставляло следов на моей бумажно-белой коже, видимо, я не стоила его внимания, унесенная водой еда была не в силах увеличить мой вес, и старший вожатый приходил в отчаяние. Я попала сюда по его рекомендации, выдержав испытание во время дождя, и вдруг не прибавила ни грамма и была худущая — того и гляди ветром сдует. Он велел увеличить мне порцию, и после каждой еды давать еще пол-литра какао. Вода в колодце между обедом и ужином не успевала отстояться.

Для Лидунки каникулы превратились в сущий ад: моя тоска по дому принимала самые разнообразные формы. Иногда я ни с того ни с сего начинала реветь, то приходила в ярость, то на меня накатывали капризы. Я понимала, что большинство на моей стороне, и умело этим пользовалась.

Один раз на прогулке я встала столбом и наотрез отказалась сделать хоть шаг. Я упиралась, как последний осел, и Лидунке не оставалось ничего иного, как тащить меня на руках. Она едва передвигала ноги, мы отстали от ребят, а тут еще дорогу нам преградил ручей. Она умоляла меня перебраться через воду по камешкам, но только ставила на ноги, как я валилась мешком на землю. Конечно, ухитряясь при этом не ушибиться.

И тогда сестричка, окончательно придя в отчаяние, обхватила меня покрепче и вместе со мной прыгнула в ручей на ближайший камень, раздался громкий всплеск, я очутилась внизу, а Лидунка — на мне.

Был холодный, ветреный день, я вымокла до нитки, а Лидунка — слегка, что свидетельствовало против нее. К счастью, я не понимала всех тех слов, которыми ее поливали старшие девочки. А потом мы с Лидункой ревели хором.

Однажды вечером я проснулась от криков: немки размахивали руками и громко ссорились, одна тащила меня с кровати, а Лидунка заталкивала на место и укрывала одеялом.

— Они хотят, чтоб ты шла с ними, а ты лучше спи, они будут сжигать Яна Гуса. Все равно ты ничего не поймешь.

Я взвилась стрелой, в мгновение ока кое-как зашнуровала ботинки, замотала шнурки и через секунду была готова.

— Яна Гуса сожгли за правду, — коротко объясняла мне по дороге Лидунка, — кроме того, он придумал в нашем алфавите черточки и крючочки над буквами.

Мы добрались до леса, уселись вокруг большого костра, и вожатый мальчиков зажег его от факела. Огонь взметнулся в темноте, это было красиво, пламя поднималось вверх, дрова трещали, скауты пели. Я не понимала слов, но мелодия была грустная, я огляделась вокруг, всюду было темно, стонали деревья, и звезды опускались на их макушки, костер стал ниже, то и дело взлетали сонмы искр, кто-то подтолкнул горящие поленья и подбросил веток, они вспыхнули и стерли звезды.

И тут я вдруг заметила в огне пылающую фигуру, языки пламени то ложились к ее ногам, то венчали алыми розами.

Я долго настаивала потом, что собственными глазами видела, как немцы сжигали Яна Гуса за правду и за новое правописание. Папа призвал на помощь Лидунку, она доказывала, что горели одни лишь дрова, я, однако, отказывалась ей верить и твердила свое: в пламени стоял человек, и звезды над ним погасли.