Наш маленький, маленький мир

Папа, насколько это возможно, избегает присутственных мест, к чиновникам испытывает недоверие, ко всем: черно-желтым, красно-сине-белым (в конце концов, цвет изменить не так трудно); нарукавник для него — символ ограниченности и вероломства.

Однажды, в безвыходном положении, ему пришлось пойти по какому-то делу в учреждение — надо было получить документ, подтверждающий его личность.

— Приведите свидетеля, — после долгих переговоров предложил чиновник, — но свидетеля должен знать и я.

— Стало быть того, кто знает и меня, и вас? Да неужели у нас, по-вашему, есть общие знакомые? — спросил папа. — Где такого взять? Посоветуйте!

— Могу посоветовать. Попробуйте попросите нашего вахтера, я его прекрасно знаю.

— Зато я не знаю!

— Достаточно, чтобы он знал вас. Он многих знает, попробуйте попросите!

Папа крепко сжал в руках палку и поскорее убрался прочь. Но, спустившись с лестницы, он вдруг успокоился. Эта сцена показалась ему забавной.

Вахтер важно восседал в своей каморке.

— Послушайте, пан вахтер, — начал папа, — вы меня, часом, не знаете?

— Минуточку, вроде бы личность ваша мне знакома. Не вы случайно задолжали мне двадцать крон?

— Вот-вот, он самый и есть!

— Как же! Как же мне вас не знать? Вам надо подтвердить личность? Так? Ну тогда давайте говорите, как ваше имечко?

Дело было слажено, все прошло гладко, но этот пустяковый случай не шел у папы из головы. Подобные мелочи отравляли ему жизнь.

И сейчас, когда квартира наша пострадала, он никуда не обратился. Мы вымели черепицу и осколки стекла, и все оказалось не так уж страшно. Надо было закрасить раны, нанесенные буфету, и купить новую клеенку на стол. Окна папа застеклил сам.

Я смотрела, как его большие руки уверенно и четко ведут алмаз, отламывают стекло, всаживают его в раму, прихватывают стамеской замазку. Я вижу, как спокойно работает папа, мне приятно ощущение уверенности, но душа моя далеко отсюда, она принадлежит тому человеку в зеленой рубашке.

Вымести осколки и застеклить окно и впрямь необходимо, но вот срывать с крыши черепицу, выламывать рамы и крушить все вокруг — как же это прекрасно и волнующе!

Мною овладевает непонятное возбуждение, оно наполняет меня тревогой, я заглядываюсь на притихшие окна. Сад полон цветов, широкая дорога пустынна, домик стоит, словно ничего и не случилось. Лишь новая черепица напоминает о недавних событиях. Я останавливаюсь и гляжу. Обычно кто-нибудь присоединяется ко мне и пялится вместе со мной, а когда собирается толпа, я испаряюсь.

Но вскоре нам принесли телеграмму, и я забываю обо всем.

Телеграмма — это всегда испуг и горе: чтобы сообщить радостную весть, никто не станет тратиться. Я умею читать, но смысл многих слов до меня не доходит. А слова без надстрочных знаков — галочек и черточек — забавляют меня.

«Состояние безнадежное стоп мальчик сильно скучает по дому стоп», — читаю я снова и снова.

— Сбегай за папой. Скажи вахтеру у ворот, чтоб его позвали, — велит мама. Глаза у мамы сухие, отрешенные, но взгляд вызывающий. Она как будто заранее идет в наступление. — Пусть отец немедленно едет за Павликом!

И лишь сейчас до меня доходит, что происходит что-то очень важное. Я мечтаю встретить Штепку. Или еще кого-нибудь, кто бы согласился пойти со мной. Дело в том, что я боюсь перебираться по поросячьим мосткам. Рядом с мостками прибито уведомление о том, что переход разрешен вплоть до особого распоряжения. И я не знаю, не могу даже себе представить, что стану делать там, наверху, если вдруг переход неожиданно запретят, ведь внизу движутся вагоны со скотом.

Я ужасно стесняюсь вахтера, который написал столько прекрасных стихов. Мне и в голову не приходит, что рабочие прозвали его «Петр Безруч», потому что во время войны он потерял руку. Наоборот, я твердо убеждена, что папа полюбил эти стихи именно потому, что так хорошо знаком с самим поэтом.

Без особых приключений я преодолела мостик и робко остановилась у проходной. Меня немного успокоила туя — так хорошо знакомое с самого раннего детства дерево, привядшими приторными ягодками которого кормил меня Пепик. Туя сейчас прошептала мне на ухо несколько ободряющих слов.

— Пан Безруч, — вежливо обращаюсь я к вахтеру, — не могли бы вы позвать моего папу?

— А как его зовут?

Я называю фамилию, и вахтер, ткнув куда-то своей единственной рукой, говорит:

— Ступай-ка сама, пятое депо, да смотри поаккуратней! Не споткнись!

Я впервые попала за эти ворота и с любопытством озираюсь по сторонам, почти позабыв то, главное, зачем меня послала сюда мама. Останавливаюсь около вагонов, их изнутри обивают новой кожей. Я наблюдаю, как умелые руки рабочих кладут кудель, из которой торчат пружины, натягивают сверху кожу и забивают короткие мебельные гвоздики с плоской шляпкой.

— Ярча, тебе чего? Папу ищешь?

Дядя Роглена. Он иногда заходит к нам: они вместе с папой играют в любительском театре. Моя школьная сумка — дело его рук, она точно такого цвета, как новое сиденье в вагоне, и так же пахнет.

— Он должен ехать за Павликом, — сообщаю я с важностью, — нам прислали телеграмму.

— Вот оно что!

Дядя Роглена идет со мной.