Наш маленький, маленький мир

Когда брат вернулся, дома у нас стало как в Вифлееме — в яслях лежал младенец Иисус. Лишь волхвы прошли мимо. Но сверху прибежала пани Новотна и принесла бисквит. Тетя Лида примчалась с тремя золотыми рыбками в банке. Тетя Марженка притащила свое единственное сокровище, доставшееся по наследству от свекрови, — канарейку. Тетя Тонча явилась во главе всей семьи и принесла мясо, завязанное в их знаменитый узелок. Дядя Йозеф нагнулся, протягивая Павлику руку, и оставил в его ладошке пять крон. Дядя Венда переплюнул всех: он принес детекторный приемник. Тетя Бета явилась с цветами, дядя Вашек — с книжкой, а дядя Пепик принес апельсин. Дедушка вытряхнул из карманов не только мелочь, но и бумажку в десять крон.

Все испортила бабушка: она принесла два куска орехового торта и с плачем кинулась целовать брату руки.

— Бедняжечка ты моя, маленький мой великомученик! — причитала она, а Павлик, уставившись на нее ненавидящим взглядом, вырывал руки, которые бабка покрывала мокрыми поцелуями.

Бабушку он ненавидел еще сильнее, чем я, и к ее торту так и не притронулся. Он катал из ореховой массы шарики и стрелял в двери. А впрочем, Павлик ненавидел каждого, кто осмеливался пожалеть его; он любил людей великодушных, способных с ним шутить.

Золотых рыбок братишка кормил бисквитом и конфетами. Мама обещала ему принести от пани Лойзки аквариум, но рыбки не вынесли столь долгого ожидания. Пища им пришлась явно не по вкусу, им также не слишком нравилось, что Павлик каждую минуту вытаскивает их из воды и разглядывает глазки и разинутые рты. Брат пытался открыть тайну их золотого блеска. Все окружающее занимало его, ведь из больничного окна он видел лишь белку и просто заходился от восторга, если к чему-то мог сам прикоснуться.

Рыбок мы похоронили в палисаднике — хоронила я, братик, предварительно заглянув в их нутро, смотрел на церемонию из своей коляски. Он лазил в нутро и прекрасной заводной птички, и моего небьющегося Пепика, и усатого таракана. По его приказу я через несколько дней откопала рыбок. Ему было интересно, что сделалось с ними в земле. Он успокоился, лишь когда от них остались одни только скелетики. Канарейку мы сразу же нарекли Марженкой. Она была древней старушкой и отнюдь не собиралась петь, а что значит летать, и понятия не имела. Коготки у нее были искривленные, и, случалось, она падала с жердочки, пока мама не догадалась их подстричь. Попав под нашу опеку, Марженка повеселела и, осмелившись, даже выскакивала из клетки.

— Марженка, назад! — кричал Павлик, и птичка покорно возвращалась. Меня она не слушалась, хотя я носила ей семечки и наливала в ванночку воду. Она купалась с наслаждением, разбрызгивая вокруг себя воду, и Павлик давился от смеха.

Я все еще не забыла генеральскую канарейку и задумала выучить летать и нашу Марженку. Сбросила ее с высоты к братику в коляску, и она сообразила, что нужно расправить крылья. Мы стали кидать ее, как мячик, птичка старалась изо всех сил, вскоре она уже научилась пересекать комнату.

Дороже всего на свете был для Павлика приемник. Он даже не заглянул в его нутро, хотя руки у него ох как чесались. Он знал, что тогда коробочка перестанет играть. Он не снимал наушников и мне давал их лишь на минутку. Я слушала радио с молитвенным восторгом. Иногда, снизойдя к моим мольбам, он клал наушники на тарелку, и тогда мы могли слушать оба. Музыка звучала издалека, тихая и прекрасная.

Всей силой души я желала иметь свои собственные наушники, но этой мечте не суждено было сбыться: как только их снимал брат, их тут же захватывала мама. А вечером наушники принадлежали папе — он так и засыпал, запутавшись в проводах.

Папа тоже отметил приезд братика подарком. То было огромное техническое достижение. Папа притащил домой аккумулятор и лампу с зеленым абажуром, и у нас загорелось электричество, совсем как в поезде. Вечером я издалека узнавала наше окно: оно светилось во тьме среди тусклых огоньков керосиновых ламп. Ни у кого во всем поселке не было такого папы.

Я все сильнее привязывалась к отцу, потому что Павлик завладел мамой целиком и без остатка. Он постоянно требовал, чтобы она была рядом, и мама покорно подчинялась маленькому деспоту, сосредоточив на нем всю свою любовь.

Павлик не терпел, чтобы его переносили на другое место: в безопасности он чувствовал себя только в своей коляске. Мама умывала его, переодевала и придвигала коляску к своей кровати. Он держал мамину руку в своей, пока не засыпал, а проснувшись ночью, искал ее ладонь. Утром она снова обмывала его, обрабатывала гноящиеся пролежни на спине, перебинтовывала, меняла белье в коляске и надевала на Павлика дневную рубашку. Потом сжигала вату и бинты, кипятила белье. Все должно было быть готово, прежде чем на плиту поставят кастрюли с едой.

Братишке было скучно, он беспрерывно что-нибудь требовал: то воды, то чаю, то вкусненького, то сказку, то игрушку. Каждую минуту раздавалось жалобное: «Мам, мне скучно, что мне делать?»