Наш Современник, 2005 № 01

Письмо, о котором идет речь, действительно стоило того, чтобы донести его содержание до Свиридова. Его автором был уроженец Вятской губернии В. Ф. Кропанев, в 1935–1936 годах девятилетним мальчиком живший бок о бок со ссыльным поэтом в той самой томской «избе № 12», о которой Георгий Васильевич уже слышал от меня в июле 1983 года… Прочитав в «Литературной газете» информацию о вечере памяти Клюева в ЦДЛ, Кропанев написал туда письмо. Из газеты его переслали мне, и я обратился к автору с расспросами об их тогдашней жизни в Томске. Читанное мною Свиридову письмо Кропанева как раз и было ответом на мое обращение. Мемуарист описывал облик Клюева, рассказывал, как тот вел себя с окружающими, вспоминал подробности быта «избы № 12»… Письмо заканчивалось так:

Сейчас, Сергей Иванович, о самом главном, может, вы это даже не знаете. Вы спрашиваете, не лежал ли в больнице, не ездил ли куда, словом, не отлучался ли куда-нибудь из дома Н. А. Клюев. Нет, никуда он не отлучался. Его арестовали, приехали ночью и увезли, как и многих других в то время. Мать видела, как это происходило, да и сквозь заборку всё было слышно. Было это зимой, месяц она не помнит. (Через несколько лет по делу Клюева из архива Томского НКВД, открывшемуся для исследователей, будет установлено, что этот арест произошел в марте 1936 года. — С. С.)

Больше он не вернулся. Потом хозяева в его комнату пустили новых квартирантов…

Скорее всего, именно это сообщение В. Ф. Кропанева я и прочитал Свиридову в нашей телефонной беседе.

* * *

В октябре 1985 года, в связи с предстоящей поездкой в Вытегру для проведения там первых Клюевских чтений, я приехал в Ленинград заранее, чтобы перед отъездом в родные места поэта успеть поработать в архивах с его материалами.

Встретившись с А. С. Белоненко, я получил приглашение побывать у него на квартире и 18 октября пришел в дом № 22 по Дровяному переулку.

Во время беседы А. С. дал мне прочесть машинописную копию письма Свиридова о Клюеве, адресованного В. В. Кожинову. С первых же строк я понял, что передо мною — тот самый «портрет Клюева» в свиридовском видении, о котором я узнал от самого композитора еще в январе 1984 года…

Извинившись, А. С. сказал, что выйдет купить что-нибудь к чаю, и оставил меня одного.

И тут я должен повиниться перед Александром Сергеевичем. Не удержавшись, я без его разрешения стал конспектировать письмо Свиридова на узеньких бумажных обрезках, подвернувшихся под руку.

И пусть меня простят (или не простят), но теперь я не в силах умалчивать об этом конспекте.

Георгий Васильевич начал свое письмо с того, что слова А. Блока о клюевской поэзии («…нельзя лететь», очевидно, процитированные Кожиновым в их разговоре о Клюеве) ему известны, «но „лететь“ совершенно необязательно ни для поэзии, ни для искусства вообще» (точная цитата).

Затем шла речь о движении как основе немецкого искусства (чтимого Г. В. почти так же, как и русское). После ремарки: «Не то у других народов. Будда статичен» — Свиридов писал о статике в жизни русского крестьянина и в русском искусстве (архитектура — «парение» храма Покрова-на-Нерли и необычайная мощь Новгородской Софии; ангелы на иконах не летят, а парят; статична «Троица» Рублёва).

Земля для русского человека, — продолжал Г. В., — это не земля Галилея и Коперника, суетливо вращающаяся как волчок, нет, для русского Земля покоится на трёх китах. Клюев — поэт Земли, покоящейся на трёх китах. И это близко мне, «греет душу».

Далее характеризовалось клюевское творчество:

Это совсем не лирика! Это поэзия мистической, тайной сути вещей, духовная по преимуществу. Стихи — тяжелы, но это тяжесть золотого потира (а не железного болта), тяжесть парчи, а не легкость небесного «серенького ситца», тяжесть риз, венца: царского или тернового…