Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

…Человек, выпавший из микроавтобуса кулем, был… старлей.

– Виктор! – то были пьяные объятия.

– Товарищ старший лейтенант, – Витя стал по стойке «смирно», сработал автоматизм.

– Бери выше! Полковник! – «Старлей» на глазах тоже обретал военную выправку. – Ты думаешь, я так и сидел в том задрипанном клубе? Полковой оркестр, ебс, оркестр дивизии, ебс, и в округе, ебс… Потом, правда, произошёл сбой, но об этом поговорим. Поезжай, – гость властно кивнул шоферу-экскурсоводу, будто это был его личный водитель. – Меня доставят.

Витя понял, что доставлять придётся ему.

Как только они остались вдвоём, полковник попросил водки или спирту. Со спиртом проблем не было, им Витя обрабатывал звериные раны.

И за первой же рюмкой «старлей» снова обмяк, потому что сам из себя извлёк две несущие жёсткие конструкции: «военный» и «дирижёр». Одно дело быть дважды начальником, другое – просто гражданином России Козловым.

– Отставка! – пьяно рычал пришелец из прошлого. – Меня выгнали!

Из-за какого-то ханурика, рядового, который строчил жалобы в штаб округа. Из-за дуры-дамы в комиссии, которая и не дама вовсе, а метла. Из-за проклятой перестройки, которая порушила всю координацию. И вот теперь, чтобы утешиться, он путешествует по какому-то там Израилю по льготной путёвке Минобороны…

Что не нравилось тому трубачу, который объявил войну дирижёру? Он, видите ли, был против малограмотных трактовок и мата. Хлюпик, интеллепуп, жид (последнее слово четко не прозвучало, повиснув в воздухе водочной отрыжкой – ж-ж-ж).

Как Витя понял из пьяного бреда, «старлей» закончил факультет военных дирижёров при консерватории, но просвещённее не стал. Перед комиссией он опозорился, приказав играть оркестру «Смерть Ози». Что поделаешь, в его фантазиях, не скованных знанием, умирал, наверное, еврейский мальчик Озя (Изя), и он очень удивился, узнав, что Озе в сюите Грига, как, впрочем, и в драме Ибсена «Пер Гюнт» – старая женщина, которой и положено по возрасту было перейти в мир иной. Он обещал не оговариваться впредь, предлагал объявлять просто «Смерть» (все поймут), но «шибко грамотная» комиссия настояла… Гость рыдал, и звери за стеной волновались, терьеры выли, и Витя не знал, куда уложить огромного Козлова. Он так и заснул за столом, не требуя удобств.

Утром, отправляя гостя на такси в Тель-Авив («до гостиницы, пожалуйста») и расплачиваясь за него по тройной таксе (запах, что поделаешь, такой гнусный сивушный запах), Витя выслушивал его прощальные речи:

– А может, ты… того? На родину? Мы бы с тобой закрутили. – И снова поник Козлов, вспомнив, что опоры выбиты. – Хотя… Ничегошеньки там теперь нет. – И вдруг бывший военный дирижёр добавил нечто трогательное: – Много мне от тебя хорошего пришло. Лучшее время, помнишь? «Романс» Шостаковича. Цены тебе нет! – кричал он из тронувшейся машины, махая разбухшей от пьянки, неловкой, совсем не дирижёрской рукой.