Наш знакомый герой

Ирина уже не оттопыривала мизинчик и не прикуривала от свечи. Она хлестала «Наполеон» и пьянела катастрофически. С Альгисом уже не спорила, а, наоборот, искала согласия, но он был холоден, как сосулька. Он просто не смотрел на Ирину, всем своим видом показывая, что пришел вовсе не к ней. Горчакова жалела Ирину, но в жалости был оттенок брезгливости, что ей очень не нравилось. В конце концов Ирина просто заснула.

Горчакова попыталась оправдаться за приятельницу, стала зачем-то рассказывать Альгису о ее горькой судьбе, о мачехе, которая запирала юную Ирочку в уборной, о Силантьеве, испортившем ее актерскую судьбу.

— Насчет запирания в уборной — перечтите «Братьев Карамазовых», — холодно отчеканил Альгис. — А насчет Силантьева… посмотрите на эту женщину в ее натуральном виде. Силантьев отнюдь не извращенец, чтоб в нее влюбиться. В него весь его курс в театральном влюблен, он женских ласк, как огня, боится. Да и жену любит.

И Горчакова поняла вдруг, что он абсолютно прав. Им как-то враз перестало быть интересно обсуждать Ирину, — да и что было обсуждать. Альгис рассказал, что адрес и телефон Горчаковой ему дал Силантьев, который недоумевает, почему Горчакова на него в обиде. Горчакова возразила, что Силантьев начал первым. Оба невольно взглянули в сторону спящей Ирины. Альгис долго объяснял, что у Силантьева у самого неприятности, главная из которых состоит в том, что Вадим Усольцев женился на московской барышне, чьей-то дочке, и в разгар репетиций намылился в Москву.

Горчакова почувствовала, что краснеет. Вот так вот! Уже много лет она надеялась, что привычка краснеть ею изжита, а теперь вдруг… И еще этот Жемайтис, который не подумал отвести взгляда от краснеющей женщины, хоть и производил впечатление человека воспитанного. Они оба внезапно замолчали и сидели, вытаращив друг на друга глаза, пока Жемайтис, видимо, не сообразил, что к чему, и тоже не покраснел. Помолчали. Потом он довольно ловко перевел разговор на деловые рельсы. Он хотел, чтобы Горчакова сделала для него инсценировку по одному своему рассказу. Комплименты он произносил, как ругательства, — резко и отрывисто. Объяснял, что именно он хотел бы выделить в будущей пьесе, на какие роли у него есть хорошие актеры, а на какие — нет. Об актерах он говорил с удовольствием, с редким для человека его профессии доброжелательством.

— Он едет к черту на рога, чтоб заработать свою тяжкую сотню. Он никому не нравится, всех раздражает. О нем сплетничают, поливают грязью. Да если по правде, то в быту ведь актер… сами знаете. Не подарок. А что уж говорить об актрисах?! Кстати, женщины-актрисы зачастую не дуры, это несколько другое, чем мужчина-актер. Но у них тоже не хватает сил на быт и семью. Всякая нечисть летит на них, как на огонь. А толку?

— А что вы делаете с такими? — Горчакова кивнула на Ирину.

— А что бы вы делали на моем месте?

Горчакова задумалась. Думала она не формально, потому что ей вдруг страшно захотелось понравиться этому человеку, чтоб он не ушел от нее с тем, что только и видел ее позор и глупость, но чтоб заметил, что не совсем же она дура.

— Я бы давала им главные роли, — наконец произнесла она.

Жемайтис глянул на нее с уважением. Даже был несколько ошарашен. Ей это крайне польстило. Поняла, что попала в точку.

— Я думал над этим гораздо дольше, — сказал он. — Кстати, именно такой совет я дал своему другу Силантьеву. Если актер, который мутит воду и интригует, талантлив, он справляется с ролью. Но зачастую интриганы бездарны и не могут использовать шанса. Ну, а мы совершенно правомерно можем выставить такого на конкурс. Это очищает атмосферу.

Уходя, Жемайтис оставил Горчаковой журнал с романом Иванова «Львиная доля», еще раз заверив ее, что убежден — речь в романе идет о ней. Вернее, и о ней тоже.

Начинать чтение было страшно. Дело в том, что в прототипы Горчакова попадала довольно часто и не любила, когда это случалось, потому что обычно ее выводили знакомые писатели как отрицательную величину. Одни изображали людоедкой, другие синим чулком, а один — так просто уничтожил несколькими фразами. Расквитался за прошлую любовь. Да и крики Ирины о том, что все злорадствуют, не оставили ее равнодушной. Совсем ей не улыбалось иметь тайных врагов. Но… вздохнула глубоко и начала читать.

Неужели я и впрямь была такой хорошей? Нет, речь идет о ком-то другом, не может быть, чтобы обо мне. Но вот фраза… Она же явно указывает на меня.

Ту фразу Горчакова написала в восемнадцать лет. Речь шла об одинокой сорокалетней женщине (тогда сорок лет представлялось ей глубокой старостью). Рассказ потом потерялся, напечатан не был, но кто-то (Иванов?) вспомнил этот рассказ и эту фразу: «О любви ей даже не лгали». Это было явное указание — о тебе, не сомневайся.