Наш знакомый герой

Свою малопочтенную личность, выведенную Ивановым (Новоселовым?), Гусаров узнал сразу. Уж он-то изобразил бы себя пожестче, без щедрой романтической подсветки, которая выделяла и освещала важное и лучшее и прятала в густую тень не такие уж мелкие недостатки. Хотя и в романе получился парнишка-кипяток, все время поступающий неадекватно событиям, дергано-кореженый, хоть и полный благих намерений. И был постоянно сопутствующий герою эпитет  д о б р ы й. Теперь, через столько лет, Гусаров и сам стал догадываться о своей доброте, которую много лет скрывал от других и даже от себя самого. Наверное потому он так поступал, что в его далекой дикой юности маску доброты открыто носили лишь добряк-пахан, добрая тетя — скупщица краденого и совсем уж добренький насильник, рыдающий под жестокий романс. Хорошенькая галерея добрых людей! Иванов, как Гомер, не поскупился на эпитеты. А про Горчакову? С е р ь е з н а я, видите ли. А ведь чуть подумай — и правда, серьезная. Сам бы Гусаров до такой точности в отношении Женьки не додумался, потому что и не думал на эту тему. Нельзя писать о лучших друзьях, о жене, о ребенке. Нельзя — и все тут. Ведь, с одной стороны, знаешь о самых близких слишком много, более чем достаточно, с другой же — именно потому слишком мало. Настоящие герои получались у Гусарова так: берешь кого-то совсем далекого и круто разбавляешь его самим собой, в себе самом ищешь темные и светлые краски. Без своей доброты нельзя написать даже злодея — он будет ходульным, а потому неубедительным.

— Читатели возмущены вашими с Горчаковой образами, — сказал Семенов, будто подслушав мысли Гусарова. — Они пишут, что из таких людей, как вы, писатели не получаются. Гражданин Кугаркин так и заявил в письме к Иванову, — Семенов стал в позу и, кокетничая своей безукоризненной памятью, явно без ошибок процитировал: — «Эти так называемые писатели в кавычках есть хулиганы и подонки нашего общества. Не верю, товарищ Иванов, не верю!»

— И что же вы ему ответили? — Гусаров дал Семенову возможность повторить какую-то свою остроту, которую тот, конечно же, заготовил.

— Я написал ему: «Уважаемый Константин Сергеевич! Ваше знаменитое «не верю» произвело на меня впечатление, но ничего не могу поделать с истиной, которая заключается в том, что я лично знаком с прототипами этих героев, как знакомы с ними и Вы сами, так как до этого присылали в редакцию письма с похвалой в их адрес. Не боги, знаете ли, обжигают горшки. С уважением — Семенов».

— О боже мой! — фыркнула Браунинг. — Будто ваш Кугаркин знает, кто такой Константин Сергеевич!

— Кугаркин знает все, — отрезал Семенов и расхохотался.

— Я б ему такое ответила… Впрочем, я не редактор.

— На ваше счастье, — смиренно уточнил Семенов.

— И несчастье литературы… Вот посмотрите, до чего дописались. И всего-то десять, нет, двенадцать строк, видите? Называется «Красное золото». Речь может идти о чем угодно, но в данном случае — о свекле. И вот на такой малюсенькой площади свекла названа: просто свекла, красное золото, ценный продукт, сахарная кладовая, домашняя аптека, эликсир жизни. Это, кажется, еще не все. Явно же, учитель стилистики, выпустивший в жизнь такого журналиста, гордится своим учеником. Столько стиля вокруг свеклы. Но я-то хочу знать о свекле, а не о стиле отличника. Хороший стиль — это точность информации, а не выкрутасы вокруг пустяка.

Мужчины рассмеялись. Браунинг вечно преподносила им такие уроки стилистики. Легко смеяться над другими. Но Гусаров хорошо помнит пометки старухи на страницах своей рукописи, которую она печатала. Он не разорвал и не сжег эту рукопись, чтоб она лишний раз напоминала ему тот давний стыд и мучения. Каждая «грустинка» в глазах героя, каждый «старик» в диалогах молодых людей, каждое «в даль», куда мчатся герои… Наверное, читать заметки Браунинг на полях своей рукописи намного стыдней, чем оказаться при народе без штанов. Но тогда Гусаров выдержал свой позор. Как потом признала сама Браунинг — выдержал в блеском. «Но как хранить улыбку, когда под ребра бьют?»

— А вы, когда работали с Ивановым, вы, Елена Леопольдовна, знали, что мы с Женькой послужили прототипами? — спросил он.

— Я старая машинистка. Всего-навсего. Чего вы от меня хотите? — Не желала она говорить на эту тему, не желала. Потом, однако, сжалилась: — Я вас, конечно, узнала, хоть он и разукрасил вас, как на продажу. А вот остальные не узнали, а если узнали, то сочли за шаржи. У них в башке вместо свеклы — красное золото.

Браунинг вдруг замолчала, прислушиваясь, потом буркнула:

— Вот и Евгения.

Гусаров ничего не слышал, но в чутье Елены Леопольдовны можно было не сомневаться. Не дождавшись звонка, старуха открыла дверь.

Горчакова вплыла павой. И что это была за Горчакова! На ней было нечто цыганское в полоумных расцветках. Волосы ее были выкрашены в иссиня-черный цвет и завиты на манер негритянских, щеки нарумянены, как у клоуна. А к макушке она пришпилила пару бубенчиков, которые позванивали при ходьбе.

— Ну, ты даешь! — обрадовался ей Гусаров.