Наш знакомый герой

Ее жизнь, несмотря на все потери, никогда не была пустой и незанятой, ей нравилось быть проводником культуры меж поколениями. Она любила молодость и талант. Казалось бы — просто перепечатывает вашу рукопись. А на самом деле — дисциплинирует ваш ум, чувства, даже внешний вид, манеры.

Подтянутая, осанистая, четкая в движениях старуха. Старость ее не была безобразной, наоборот, действовала как-то даже утешительно: вот какой можно быть даже в восемьдесят. Разумные люди понимали — чтоб быть такими в старости, надо начать сегодня.

Итак, эпитет для Браунинг… Да вот, пожалуй, — ж е н с т в е н н о с т ь. Да, Браунинг была женственна, несмотря на свой обычный резкий тон, каркающий голос, пергаментную кожу и усы под носом.

Итак, эпитеты были найдены. Но вот… только не сейчас бы они умирали, старики. Ну хотя бы не завтра, не нынче, даже не на будущий год. Уж как-нибудь, но потом. Когда-нибудь.

* * *

— Уж как-нибудь, но потом. Когда-нибудь, не сейчас, — говорила Горчакова уже в машине.

— Я тоже подумал об этом. И как не подумать, если ты такое ляпнула. Язык у тебя как помело.

— А, брось… Ты же знаешь их. Они совершенно спокойно думают о смерти.

— Конечно, теперь ты будешь оправдываться.

— Я не оправдываюсь. Я знаю. Уже семь лет, как Елена Леопольдовна ждет.

— Значит, то, что говорили о ней, — правда?

— Правда. Она узнала диагноз и с тех пор перестала ходить к врачам.

— Да-а… Тебе никогда не хотелось влезть в ее шкуру?

— Нет. Я знаю о ней то, что она хочет, чтоб я знала… А на большее не имею права.

— Своих не трогаем?

— Своих не трогаем.

Гусарову вначале показалось, что во время затянувшегося молчания он читал эти стихи про себя. Выяснилось — вслух.

Прозаик прозу долго пишет.
Он разговоры наши слышит,
Он распивает с нами чай.
При этом льет такие пули!
При этом как бы невзначай
Глядит, как ты сидишь на стуле.
Он, свой роман в уме построив.
Летит домой не чуя ног
И там судьбой своих героев
Распоряжается, как бог.
То судит их, то выручает,
Им зонтик вовремя вручает,
Сначала их в гостях сведет,
Потом на улице столкнет,
Изобразит их удивленье.
Не верю в эти совпаденья![1]

Горчакова хихикнула и жестоко-прозаически припечатала: «Сиди, прозаик, тих и нем. Никто не встретится ни с кем!»

— Не «не встретится», а «не встретился»!

— И не встретился тоже. Кстати, а куда это мы едем? А, знаю. Мы едем к Новоселову. Мы едем к Ленке, да?

Получалось, что они и впрямь ехали к Новоселову. А куда же еще — если как следует подумать.

— Я сто лет не видела Ленку. Вначале еще звонила ей, но она… В ней есть какая-то гордяческая независимость. Считает нас птицами высокого полета, дура. Кстати, а сколько же лет их сыну?

— Сыну? Сыну… да двадцать с хвостиком, черт побери. Если он похож на Новоселова, то должен быть совсем взрослым мужиком.

— Если похож.

— Если похож.

Лена Новоселова, казалось, ничуть не удивилась гостям.

— Проходите, — хмуро сказала она.

Гусаров почувствовал себя неловко. За все, за все было стыдно: за то, что пришли сейчас, и за то, что не приходили раньше, за то, что живы, и даже, на Ленин взгляд, в чем-то состоялись, в то время как… Гусаров даже стыдливо спрятал ключ от автомобиля, не желая корчить перед Леной типичного писателя с машиной.

Лена тут же начала собирать на стол, делая это вроде бы медленно и лениво, но в итоге ловко и быстро. Они ели, припоминая даже вкус борща, которым их много лет назад всегда кормили в этом доме.

— Вы пришли спросить, не жив ли случайно Володька? Нет. Он умер. Умер. По крайней мере, для меня.

— Вот что! — от беспомощности взорвалась Горчакова. — Мы тебе не враги. И ему тоже. Не темни тут, поняла? Что значит «умер для тебя»? Что это за многозначительность?

— А как ты мне прикажешь? Если выходит этот роман, а потом является Золотов, берет меня на пушку: где Володька, да где я его прячу? А теперь вы… Ворошить все, когда я уже давно похоронила…

— Он похоронен здесь?