Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941)

Могу Вам рассказать, что у меня, по симпатии, было кровоизлияние в области глаза, только главный фокус его был не в глазном яблоке, а на нижнем веке левого глаза с распространением на внешний угол роговицы. Перед этим я чувствовал какую-то неловкость в левом глазу, какое-то раздраженное состояние его. Затем Кирзон в университете спросил, что за пятно у меня на левом веке? Посмотрев в зеркало, я увидел очень темное пятно во внешней части левого века, как будто оно было закопчено углем. «Да это я ставил утром самовар и, должно быть, запачкался углем», – сказал я и стал стирать пятно, сначала слюной, а потом водою. Но, к удивлению, пятно не сходило и теперь, присматриваясь, я увидал, что оно темно-синее, как от кровоподтека при синяке, а кроме того, от него было уже темно-красное продолжение внутри глаза, на веке и роговице. Тревожиться по этому поводу у меня не было времени и я продолжал работать. Пятно было еще таким в следующие дни. Единственное мероприятие, которое я сделал, заключалось во временном прекращении ночных занятий. Ощущение раздражения в глазе постепенно прошло, а через несколько дней и пятно рассосалось. Дело шло, по-видимому, о кровоизлиянии под покровами вследствие нарушения правильного кровообращения в глазе. Был я очень тронут, получив от Вас памятку – нож для разрезания бумаги работы милых мне кустарей. Памятка эта у меня на письменном столе. Спасибо за нее! Рад за Вас, что Вам все-таки удалось устроиться около научно-исследовательского дела. Думается, что Вы сможете здесь развернуться! От всей души желаю Вам этого!

Прочитайте работы, которые я Вам послал, и скажите свое впечатление, то первое интуитивное впечатление, которое получится сразу. Оно ведь часто бывает самое верное! Сегодня я получил оттиск работы Н. П. Резвякова о «декрементном проведении». Не знаю, как это у него получилось, но он стал защищать теперь во всю силу декрементное проведение, и притом так, что как будто бы оно необходимо для объяснения парабиоза! А это свидетельствует о том, что то, что он понимал в парабиозе, внезапно им утрачено! И именно теперь особенно досадно это опрометчивое выступление Резвякова, когда нужно нарочито четко выявить, что теория парабиоза ни в каком декременте не нуждается, сходясь в этом отношении с новыми данными американцев и японцев, но в то же время не допускать и искусственного теоретического схематизма этих последних. Оставлять Резвякова без узды и надзора, как оказывается, совершенно нельзя! Напортил и Магницкий со своим изложением вопроса о хронаксии при парабиозе. Как было бы хорошо, если бы они просто получили факты, не пускаясь в их логическую обработку и толкование! Видаете ли Вы их? Вы спрашиваете, кого я видал из старых друзей? у меня бывает П. А. Киселев, Л. М. Шерешевский, М. В. Кирзон, Ю. Френкель, недавно была Л. Бронштейн, сообщившая о болезни Вашей мамы. Бывает Е. Жуков, изредка Айрапетьянц. Ну, вот и все! По осени была два раза Ваша подруга Коган. Надежда Ивановна недели три тому назад возвратилась с Волги и вступила было в свои хозяйственные дела, но захворала гриппом и теперь сидит дома, ибо я держу ее в блокаде. Она просит передать Вам низкий поклон и привет. Еще раз крепко жму Вашу руку и прошу передать мой привет Вашим.

Преданный А. Ухтомский

P. S. Вася отнесся очень серьезно к моему вопросу, кланяться ли Вам от него, и что-то сказал. Я до сих пор не очень разбираюсь в его речах. Но склонен понять его ответ положительно. Итак, он Вам кланяется.

10

9 марта 1931

Дорогая Фаня, я от души тронут Вашей милой памяткой, которая вчера получена мною. Если можно за это благодарить, то я благодарю Вас за Вашу чуткость, с которой вспомнили Вы обо мне по поводу, данному Вам покойным Рябушкиным. В самом деле, у меня много общего с ним и притом в такой основе, которая не передается словами и рассуждениями, а просто чувствуется как наличность, как органический склад. Такие картины его, как «В деревне», «На московской улице», «Купеческая семья 17 века», – глубоко отзываются во мне, вот так же, как старо-русская песня или старо-русский лес, где он еще сохранился. Надо сказать, что и текст Ростиславова написан приятно, хотя и носит в себе черты «развинченности», свойственной профессионалам-художникам, когда они пробуют высказаться на более или менее общие темы. Я лично очень люблю следить и слушать, как философствуют именно такие люди, не мнящие себя и не имеющие основания мнить себя профессиональными философами. Это бывает обыкновенно поучительнее и интереснее, чем чеканно-осторожная воркотня профессионалов-систематиков, гнущих «по обязанности» в определенную сторону. Художник философствует по вдохновению, с налета («кустарно», как теперь говорят), и оттого, при всей развинченности его речи, ему удается подметить и указать подчас такие черты правды, которые закрыты «премудрым и разумным века сего».