Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941)

О моей недавней поездке в Москву могу сказать следующее. Как всегда, она для меня мучительна. На этот же раз она была еще и неожиданна, экстренна! Меня просили приехать люди, близкие к А. Д. Сперанскому. Такими были из ленинградских – проф. К. М. Быков и проф. Галкин (работник Нейрохирургической клиники и института усовершенствования врачей), а из московских проф. Л. Н. Федоров. Поездка выбила меня из всего текущего порядка работ, лекций, отзывов по диссертациям и т. д. Тем не менее ехать было нужно, ибо, по словам побуждавших к поездке, против Сперанского был собран сильный кулак и дело грозило тяжелыми последствиями для его школы. Человек он хороший, с остро, быстро и дальновидно мыслящей головой! Кроме того, научно хорошо настроенный, честный, далекий от обыденного ученого профессионализма, шаманской кастовости! Одним словом, я почувствовал, что необходимо ехать ему на помощь, не рассуждая о трудностях, когда дело идет, так сказать, о пожаре! Поехал, и доволен, что поехал, что так или иначе пришлось поддержать честного бойца на его излюбленном деле! Дело оказалось не так страшновато, как рисовалось отсюда. Нападения были в сущности незначительны, так что стало естественно думать, что большая часть их осталась латентною! Но во всяком случае было дорого, когда А. Д., как мне передавали потом, чувствовал себя спокойнее и увереннее, ощущая мою близость! Стало быть, съезжено не даром! Что касается нападений на него, то они во многом понятны и заслужены. Я не говорю о прямо злостных нападениях из принципиальной враждебности к лицу А. Д.! Как сейчас увидите, дело идет о том, что А. Д. мог вызвать антагонизм и среди тех, кто готов вместе с ним искать новых перспектив и идей в медицине! Из таких А. Д. мог создать себе антагонистов и в Союзе, и за границей, по несколько различным мотивам. Здесь, в Союзе, он наплодил себе нетерпимых антагонистов из клинических врачей, на которых привык покрикивать и которым привык предписывать по безапелляционным его указаниям. Как часто это бывает у очень захваченных своими мыслями людей, А. Д. почти не считается с людьми, с лицами тех врачей, которые давались ему в качестве руководимых! Приходилось слышать, что в урочные часы (дни), когда Сперанский ожидался на консультацию в клинику, врачи заранее начинали кляцать зубами, как в лихорадке, а потом, вдогонку, проклинали А. Д-ча за его безапелляционную критику и бесповоротные приказы! За границей антагонизм возникал естественно оттого, что книжка, написанная наскоро, «в грозе и буре», носящая претенциозное название «Элементы теории медицины», норовила оспаривать место на полке у классических курсов патофизиологии Ноордена, Крэля или старого Штрюмпеля! А ведь такая претензия требовала бы очень много! Когда Вы берете в руки эти трехтомники, вроде Ноордена, они уже с 20-й страницы начинают самым наглядным образом лечить Вас, вливая в Вас особый мир и спокойствие тихого сосредоточенного мышления, собравшего в себя громадный опыт поколений наблюдателей и овеянного традициями и горного зеленого какого-нибудь прелестного Бонна, Гейдельберга или Инсбрука. Ведь эти почтенные старики писали свои многотомники в совершенно исключительной тишине полусельских университетов прежней Германии, Австрии, Англии. Еще раз: их книги действовали целебно уже при первом прикосновении к ним. Помните, как Людвиг говорил о Гельмгольце (см. И. М. Сеченов. Автобиографические записки. М., 1907 г.: на его вопрос, почему этот солдафон король Пруссии Вильгельм I часто приглашает Гельмгольца для бесед, Людвиг ответил: «Ведь так приятно слышать такое спокойное суждение!»)? И вот рядом с этими-то летописями патофизиологии классической науки Запада на полку норовит вскочить томик боевых памфлетов, занесенный из чужой атмосферы «грозы и бури»! Понятен злостный отзыв британского рецензента в том духе, что «чрезмерная претензия, сказывающаяся еще в заглавии книги, не дает серьезно отнестись и к тем материалам, которые кое-где сообщаются в книжке!» Этакими строками и ограничивались характерным образом в медицинских журналах Запада и Америки! Так, очевидно, нужно, чтобы умному и прекрасному автору было дано уйти от текущей сутолоки и улицы в тишину, если не Бонна и Геттингена, то какого-либо зеленого и горного угла на Урале или в Самарской Луке, где пора и нам устраивать университеты, клиники и исследовательские лаборатории! И после трех-пяти лет такой благодетельной работы в «покойном думании» Сперанский сумеет в самом деле убедительно и наглядно встать рядом с Ноорденом в глазах западных ученых! Уместный тон памфлета в условиях местной советской медицины совершенно неуместен и очень вреден для книги, когда она передается на Запад, в британские или американские условия! Обо всем этом я говорил А. Д-чу один на один, но счел нужным держаться других вопросов и тона в своем выступлении на конференции. Там я стремился прежде всего парализовать мелочные уколы и полуличные нападки, начинавшиеся то там, то здесь среди ораторов. Но эта поездка на конференцию Сперанского отняла у меня возможность ехать на сессию Академии наук, которая наступила через неделю! Уже никак не мог я продолжить отрыв от текущих неотложных дел в университете по преподаванию и по диссертациям. Прошли диссертации: П. О. Макарова, исключительная по значению для школы Н. Е. Введенского, и затем Высотского (из учеников Зеленого). На очереди еще ряд диссертаций. А тут еще куча неприятностей, назревающих дома, в своих лабораториях, в связи с недоброй деятельностью Балакшиной в отношении товарищей. Тут так много тяжелого, что говорить об этом не хочу и не буду. Только скажу, что так подчас больно мне за добрых и милых людей, которым пакостят, пусть по глупости, самоуверенно-слепые деятели!