Наше счастливое время

Мы пригляделись. Иисус окрасился в серый цвет из-за того, что был вылеплен руками. К нашему удивлению, он очень напоминал Юнсу: такие же волнистые волосы обрамляли продолговатое лицо.

– Это… Это вы, пожалуйста, передайте той… той старушке.

Мы вспомнили лицо старухи из Самяндона.

– Я послал ей письмо… Она, видно, приболела… Писала, что поскользнулась на снегу и повредила спину. Я сейчас еще один делаю – подарю его сестре Монике, а для вас, Юджон, вот…

Юнсу вытащил из своего кармана синий пластмассовый крестик на тонкой красной нитке. Я протянула руку, он передал его мне и ненадолго задержал свою ладонь. Она была очень горячей. Я сконфуженно высвободила свою руку.

– Я два сделал, один оставил себе.

Чтобы хоть как-то выразить благодарность, я повесила крестик на шею. Он сказал, что смастерил его без ножа, обскабливая о цементный пол. Он возился над этим руками, закованными в кандалы. Целыми сутками, день за днем он обтачивал его и бережно сдувал пыль.

– У вас получилась пара одинаковых подвесок, как для влюбленных! – заметил офицер Ли. Мы рассмеялись.

Тетя Моника безмолвно держала в руках крестик. Словно молилась. Наши с Юнсу взгляды встретились. Впервые мне пришло в голову, что крест тоже является орудием казни. Распятие – чудовищное наказание, изобретенное Римом для усмирения порабощенного народа. И так как приколачивание к кресту гвоздями не могло убить человека, то, как правило, приговоренного начинали истязать за несколько дней до распятия. Избиение до полусмерти было обычной практикой, пытки продолжались всю ночь, и иногда преступникам даже выкалывали глаза. Можно считать, что распятие осуществлялось, когда человек находился уже на грани смерти. Но, несмотря на все, люди могли жить еще несколько дней – по закону тело было запрещено убирать, и они умирали от клыков диких зверей и клювов птиц, раздирающих на части плоть. Иисус тоже был приговорен к смертной казни. И даже если бы провели всенародное голосование, он все равно был бы казнен. Ведь зафиксировали, что толпа гневно скандировала: «Убейте его! Пригвоздите его к кресту!» Выходит, если бы Иисуса повесили, то после двух тысяч лет верующие во Христа носили бы на шее петлю, водружали бы ее на крыши церквей и украшали бы стены приходов изображениями Иисуса в петле с подломленной головой. Внезапно я ощутила прилив благодарности к Иисусу за то, что он был казнен как преступник. Иначе кто бы еще мог послужить утешением для Юнсу?

В тот год в четверг на рождественской мессе Юнсу получил крещение. Я тоже присутствовала на этом событии. Ему дали крестное имя Августин – он был язычник и дебошир, любитель разгульной жизни; в один из дней, завороженный голосами детей, поющих христианский гимн, раскрыл Священное Писание и стал одним из святых. А еще его матерью была Святая Моника, в честь которой получила свое крестное имя моя тетя. На мессе я и другие женщины-волонтеры, работающие в местах заключения, сидели на месте хора в большом актовом зале. Издалека я увидела, что Юнсу одет в белую одежду, которую принесли сестры. В ней он выглядел непривычно и торжественно, напоминая укутанного в белоснежную пеленку малыша, а лицо было возбуждённым, как у ребенка, которого впервые привели в детский сад.

Перед началом мессы, когда отдавали честь государственному флагу, я, по просьбе тети, прошла вперед и спела гимн. Некоторые вспомнили меня, послышалось перешептывание. Раньше я ни за какие коврижки не согласилась бы выступать перед этими людьми – преступниками с множеством судимостей, мнимыми верующими, которые пришли, чтобы заполучить заветный «choco pie». Однако теперь я пошла на это. Ради Юнсу. И уже позже мне пришло в голову, что по сравнению с ними я еще большая лгунья и лицемерка. К тому же я зовусь членом религиозного комитета по исправлению подсудимых.

Он рассказал о мыслях, которые не давали ему заснуть в ту ночь, о том, что почти конченый человек через крещение может родиться вновь. Он добавил, что впервые в его жизни он не мог сомкнуть глаз от переполнявшей его радости; сказал, что в его голове не укладывается, как можно простить такого изверга, как он, который хуже самого дикого зверя. Ради этого самого Юнсу я поднялась на сцену и впервые за десять лет взяла в руки микрофон. Когда вступительные аккорды наполнили зал, я посмотрела в глаза Юнсу, сидевшему среди смертников в самом первом ряду. Я улыбнулась краешком губ, а лицо Юнсу словно застыло. Может быть, он думал про своего младшего брата. Я запела гимн:

Пока не высохнут воды Восточного моря,
Пока с лица земли не сотрется Пэктусан,
Бережет Господь наш народ,
Великий корейский народ…