Наше восточное наследие

В Японии, даже в большей степени, чем в Китае, влияние Конфуция на философскую мысль преодолевало все сопротивление неуместных бунтарей, с одной стороны, и мистиков-идеалистов — с другой. Шушинская школа Сейгва, Разан и Эккен получила свое название от Чу Си и следовала его ортодоксальной и консервативной интерпретации китайской классики. Некоторое время ей противостояла школа Оёмэй, которую возглавлял Ван Янмин,* известного в Ниппоне как Оёмэй. Как и Ван, японские философы Оёмэй стремились выводить добро и зло из совести человека, а не из традиций общества и учений древних мудрецов. «Я уже много лет был набожным верующим в Сюси, — рассказывает Накайэ Тодзю (1608-48), — когда по милости Неба собрание сочинений Оёмэй впервые попало в Японию. Если бы не помощь их учения, моя жизнь была бы пустой и бесплодной».110 Поэтому Накайе посвятил себя изложению идеалистического монизма, в котором мир представлял собой единство ки и ри — вещей (или «модусов») и разума или закона. Бог и это единство были едины; мир вещей был его телом, универсальный закон — его душой.111 Подобно Спинозе, Ван Ян-мину и европейским схоластам, Накайе принимал этот универсальный закон с неким amor dei intellectualis и считал добро и зло человеческими терминами и предрассудками, не описывающими объективные сущности; и, опять же странно, подобно Спинозе, он находил определенное бессмертие в созерцательном единении индивидуального духа с вневременными законами или разумом мира.

Разум человека — это разум чувственного мира, но у нас есть и другой разум, который называется совестью. Это сам разум, не принадлежащий к форме (или «способу»). Он бесконечен и вечен. Поскольку наша совесть едина с (божественным или универсальным) разумом, у нее нет ни начала, ни конца. Если мы действуем в согласии с (таким) разумом или совестью, мы сами являемся воплощениями бесконечного и вечного и имеем вечную жизнь.112

Накайе был человеком святой искренности, но его философия не понравилась ни народу, ни правительству. Сёгунат трепетал от мысли, что каждый человек может сам решать, что правильно, а что нет. Когда другой приверженец Оёмэй, Кумадзава Бандзан, перешел от метафизики к политике и раскритиковал невежество и праздность самураев, был послан приказ о его аресте. Кумадзава, осознав важность пяток как особо философских органов, бежал в горы и провел большую часть оставшихся лет в лесной безвестности.113 В 1795 году вышел указ, запрещающий дальнейшее преподавание философии ойомэй; и так покорны были умы Японии, что с тех пор ойомэй скрывался под фразами конфуцианства или входил в качестве скромного компонента в тот военный дзен, который, по типичному парадоксу истории, превратил мирную веру Будды в вдохновение патриотических воинов.

По мере развития японской науки и непосредственного знакомства с трудами Конфуция, а не только с его сунскими интерпретаторами, такие люди, как Ито Дзинсай и Огю Сорай, основали классическую школу японской мысли, которая настаивала на том, чтобы идти через головы всех комментаторов к самому великому К'унгу. Семья Ито Дзинсая не соглашалась с ним в том, что касается ценности Конфуция; они насмехались над нецелесообразностью его занятий и предсказывали, что он умрет в нищете. «Стипендия, — говорили они ему, — принадлежит китайцам. В Японии она бесполезна. Даже если вы ее получите, вы не сможете ее продать. Лучше стань врачом и зарабатывай деньги». Молодой студент слушал, не слыша; он забыл о звании и богатстве своей семьи, отбросил все материальные амбиции, отдал свой дом и имущество младшему брату и ушел жить в уединение, чтобы не отвлекаться от учебы. Он был красив, и иногда его принимали за принца; но одевался он как крестьянин и избегал посторонних глаз. «Дзинсай, — говорит японский историк,

был очень беден, так беден, что в конце года не смог приготовить новогодние рисовые лепешки; но он был очень спокоен на этот счет. Пришла его жена и, опустившись перед ним на колени, сказала: «Я буду делать работу по дому при любых обстоятельствах; но есть одна вещь, которая невыносима. Наш мальчик Генсо не понимает, что такое наша бедность; он завидует соседским детям в их рисовых лепешках. Я ругаю его, но сердце мое разрывается на две части». Джинсай продолжал листать книги, ничего не отвечая. Затем, сняв кольцо с гранатом, он протянул его жене, как бы говоря: «Продай это и купи рисовых лепешек».114

В Киото Дзинсай открыл частную школу и читал там лекции в течение сорока лет, обучив в общей сложности около трех тысяч студентов философии. Изредка он говорил о метафизике и описывал вселенную как живой организм, в котором жизнь всегда побеждает смерть; но, как и Конфуций, он питал теплые предрассудки в пользу земной практики.