Нашествие 1812

Несмотря на ранний час, в гостиную набились люди: все близкие пришли проститься и пожелать им доброго пути. Взволнованный Карамзин просил кланяться его семье в Ярославле. Седой как лунь Сальваторе Тончи был бледен как полотно. Свою жену Наталью Ивановну, урожденную княжну Гагарину, он вместе с их первенцем недавно отправил в Кострому, а сам поселился у графа Ростопчина, чтобы избегнуть опасности в случае волнений в городе: хотя он и звался Николаем Ивановичем, но почти не говорил по-русски. Слухи о приближении французов к Москве повергли его в страшную тревогу: Тончи был уверен, что Бонапарт как король Италии не простит своему подданному измены и непременно его расстреляет. Черт бы побрал эти войны! Маэстро Сальваторе – художник, поэт, музыкант и философ, не чуждый наукам и политике; он дорожил своей независимостью, отказавшись даже от места придворного живописца в Петербурге, и верил в способность человека жить в созданном им же лучшем, изящном мире, сотканном из мудрых мыслей, красивых звуков, образов и вещей. Однако грубая реальность то и дело врывалась в этот мир, разрывая его в клочья. Как только князь Станислав Понятовский, племянник последнего польского короля, привез Тончи из Рима в Варшаву, туда ворвались русские войска во главе с Суворовым. В Гродне Тончи читал королю стихи Данте, но Станислава Августа заставили отречься от престола и уехать в Петербург. Москва раскрыла Тончи свои объятия, когда он земную жизнь свою прошел до половины, а может быть, и на две трети, обзаведясь семьей и полезными связями, и вот теперь такой прекрасный, блестящий, превосходно устроенный мир снова рушился под ударами штыков…

По улицам тянулись кареты, коляски, дрожки, тележки – точно в праздник на гулянье, только лица у всех были испуганные и встревоженные. Тут две лошади, впряженные в тяжелую четырехместную карету, надрывались из последних сил, а там двухместные дрожки запрягли шестериком, но ехать всё равно можно было только шагом. Многие шли пешком, навьючившись мешками и узлами. За Троицкой заставой повозки тащились в два ряда. В одной возвышался поп, напяливший на себя все свои ризы и державший в руках большой узел с церковными сосудами; в другой томилась купчиха в парчовом наряде и жемчугах; всё своё уносили с собой. На телегах, за которыми брели коровы, лошади и собаки, сидели дети и старики, помещаясь вместе с курами и домашним скарбом; бабы и мужики шагали рядом, время от времени с плачем оборачиваясь, чтобы бросить последний взгляд на Москву.

У Крымского брода, близ деревянных мостов у Новоспасского и Симонова монастырей все берега были усыпаны народом – сидели на земле, дожидаясь своей очереди на переправу. Там были и актеры Арбатского театра, ушедшие пешком, безо всякого скарба. По обмелевшей реке медленно, ощупью плыли барки, нагруженные порохом и свинцом, малокалиберными пушками, холстом и сукном, зимними панталонами и сапогами с непришитыми подошвами. От Воронцова к Каширской дороге пробиралась проселками длинная вереница из ста тридцати подвод, на которых везли в Коломну так и не надутые шары со всеми снастями и рабочих. Гондола не поместилась, ее сожгли. Вместе с обозом шел доктор Шеффер; Леппиха Ростопчин отправил с фельдъегерем в Петербург – пусть государь сам решает, что с ним делать.

* * *

Москва… Ермолов родился здесь, в доме на Пречистенском бульваре, близ Арбата. Семи лет от роду его отдали в вольный Пансион при Императорском Московском Университете. Дико было себе представить, что по Тверскому бульвару, Никитской, Варварке будут ходить толпы мародеров, разоряя усадьбы московских хлебосолов, рубя на дрова сады, в тени которых было сделано столько нежных признаний, оскверняя древние церкви! Алексей Петрович имел самые верные сведения о понесенных потерях и о средствах неприятеля; голос разума беспристрастно говорил ему, что дать еще одно сражение – верный способ истребить всю армию, Москву придется оставить, но душа не желала этому верить. На самом донышке ее трепыхалась слабая надежда, и по глазам знакомых офицеров Ермолов видел, что не он один всё еще верит в невозможное наперекор всему. Вот если бы взять направление на Калугу… Вынужденный следовать за русской армией, Наполеон не решился бы занять Москву слабым отрядом, оставив ее у себя в тылу, но и не отважился бы отделить от своих войск значительных сил; таким образом, Москва была бы спасена! Но армии тогда непременно пришлось бы дать сражение, не успев пополнить себя свежими силами и излечившимися ранеными, а неприятель кормился бы запасами в богатой калужской земле…