Нашествие 1812

Публика шумела, свистела, топала ногами; директор вышел на сцену, выставил вперед ладони, пытался что-то сказать – в него полетели огрызки яблок, скомканные программки и даже какие-то более увесистые предметы; он поспешно ретировался. От свиста и криков начали гаснуть свечи; зрители повалили к выходу. На площади перед театром Казасси уже выстроились в шеренгу полицейские; мгновенно утихнув, только что бушевавшая публика расходилась и разъезжалась кто куда. На следующее утро никто из полицейских так и не смог сказать, кто и когда успел пришпилить к дверям листок, обзывавший подлецами «всех, кто завтра в театре будет».

Балашов придвинул к себе стопку донесений, касавшихся вечернего происшествия. Скандал был вызван тем, что после представления «Дмитрия Донского» на сцену вышел актер французской труппы и объявил на своем языке название комедии, которую будут играть на другой день. «Купечество и простолюдины в Гостином дворе громко сетуют, что опять открыли Французский театр; они говорят, что обыватели всем готовы жертвовать для Государя и Отечества, чтобы истребить сию развратную нацию, всем человечеством ненавидимую, а им выставляют французские зрелища; весь город недоумевает, почему французским актерам дозволяют играть спектакли по-французски». Министр полиции вздохнул. Когда начался разбор иностранцев – кого выслать и куда, – государя спросили особо, что делать с французскими актерами; он начертал: «Оставить в покое». И даже нарочно приказал, чтобы в театре возобновили французские пьесы, хотя публика шикала и уходила с «Федры» прямо во время представления. Балашову-то понятно, почему государь так поступает: хочет подчеркнуть, что мы воюем не с Корнелем и Расином, а с Бонапартом. Вот только не у каждого найдешь такое благородство мыслей и столько рассудительности. Народу понятны простые девизы: «Бей французов!» – так всех, не разбирая. Да и если подумать, то какой-нибудь портной или кондитер в глазах обывателя не так вреден, как актер или учитель. Молодежь проматывает отцовское наследство за карточным столом, девицы торгуют своей честью, народ пьянствует, чиновники воруют, армия отступает – всё французы виноваты: это они развратили умы и души, навязали свои моды, язык и повадки! Изгнать французов, запретить их книги и газеты, закрыть Французский театр, опечатать модные лавки, не позволять никому учить детей по-французски – глядишь, и всё наладится, дух отечественный возобладает, добродетель восторжествует над пороком!

Вон, Ростопчин в Москве велит сечь подозрительных иностранцев плетьми и высылать в Тобольск и Нерчинск. Собрал четыре десятка разных учителей, фабрикантов, купцов, поваров, доктора, певца, книгопродавца, объявил их иллюминатами, посадил на барку и отправил тихим ходом в Азию по Москве-реке да еще просил благодарить его за оказанную милость, не то бы возмущенные обыватели их растерзали. Один из сосланных, виноторговец, жил в России уже восемнадцать лет и пять лет как принял русское подданство. А директор французской труппы Домерг нашел пристанище в доме шведского консула, но и это его не спасло: встретив его за обедом у графа Апраксина, московский градоначальник пообещал, что «выкупается в крови французов». Обыватели, кстати, не выказали никакой кровожадности, когда перепуганных ссыльных вели через город к пристани под охраной шести инвалидов: полицмейстер Волков пожал Домергу руку, и это сразу прекратило шум.

Неужели у графа нет более важных дел? Он забросал Балашова письмами о разного рода слухах и сплетнях, сочиняемых и распространяемых «мартинистами», раздул дело Верещагина чуть ли не в государственный заговор! Сам задумал целое театральное представление: чтобы изменника приговорили к смерти, а Ростопчин бы уже под виселицей зачитал ему высочайшее помилование, но приказал бить кнутом и отправить в Сибирь. Государь оставляет его воззвания без ответа, надворный суд приговорил Верещагина только к каторжным работам, но Ростопчин теперь пишет в Сенат, требуя ужесточить приговор, а почт-директора Ключарева своей волей выслал в Воронежскую губернию вместе с супругой за то, что он «посредством писем распространял страх и безнадежность внутри империи». Французов ему уже мало, он взялся за русских: студентов сажает в сумасшедшие дома и «отрезвляет» при помощи холодных душей и микстур (а выявляет этих «болтунов» вечно пьяный сыщик Яковлев); актера Сандунова, два года как оставившего сцену, обвинил в зломыслии и отправил в Вятку; причислил к мартинистам нижегородского епископа Моисея за его сочувствие к Сперанскому… Не зря государь опасался кипучей натуры графа Ростопчина и назначил его московским главнокомандующим с большой неохотой. Как это сказал Крылов в своей басне? «Услужливый дурак опаснее врага».

* * *