Наши бесконечные последние дни

Когда мы выходили наружу, у нас текло из носа, а отцовские усы превращались в ледышки. В хижине мы жались к печке, поэтому одна сторона тела у нас всегда мерзла, а другая горела. Проснувшись утром, я лежала, скрючившись в своем спальнике и засунув ладони под мышки. За ночь паста в тюбике замерзала, а ведро с водой покрывалось толстой коркой льда. Мы надевали на себя все что могли и ходили круглые, как набивные игрушки; когда выдавались достаточно теплые дни, чтобы оголить ногу, попу или часть груди и помыться, было жутко видеть, какими худыми и бледными стали наши тела. Я подтащила пианино поближе к печке, чтобы пальцы могли сгибаться, и отрабатывала гаммы, сидя спиной к огню. Окно мы заложили дровами, а все щели в стенах заделали мокрым мхом и глиной. Мы жили в темноте.

– В такой холод снега не будет, – сказал отец, но, видимо, он знал не все.

Однажды утром мы проснулись и обнаружили, что обычные звуки – бульканье котелка на печке, шорох зубной щетки с капелькой пасты, наше пение – как-то утихли. Они напоминали мне урчание в животе, далекое и приглушенное. И пока я не попыталась открыть дверь, мы не догадывались, что нас замело снегом. Отец закутал меня во всю имевшуюся одежду, включая голубые варежки и шлем, потерявший бóльшую часть усов. На одной ноге у меня все еще был непарный ботинок с прыгающей кошкой, а на другой – мешок с дощечкой. Отец разгреб снег лопатой, и только тогда мы смогли приоткрыть дверь и выйти наружу.

Наш мир преобразился. Полуразрушенная ведьмина лачуга превратилась в домик лесника, уютный и гостеприимный, с дымом, поднимающимся над трубой. Ветер принес на поляну снег, и он лежал толстым слоем на деревьях и стенах хижины. Мы с отцом бегали, кричали и хохотали, бросались навзничь в мягкие сугробы, делали снежных ангелов, а потом скатали два кома и слепили снеговика. За тот час, пока отец играл как ребенок, не беспокоясь о еде или о том, что однажды у нас навсегда закончится зубная паста, его лицо утратило озабоченное выражение. Подтаявший снег налип на мой самодельный башмак, так что нога отяжелела и я уже не чувствовала пальцев. Только тогда я согласилась вернуться в дом.

Самое лучшее, что было в снеге, – сколько угодно воды прямо за дверью. Мы набирали его в котелок и в кастрюли, и на печке у нас всегда стояла теплая вода. Когда отец таскал ее ведрами с речки, мы не были так расточительны.

Днем мы устроили себе стоячую ванну. Мы голышом выходили наружу, один, дрожа, вставал обеими ногами в ведра с теплой водой, а второй его обливал. В последний раз я мылась целиком в общем душе в кемпинге; весь пол там был залит грязной водой, потому что сток забился короткими черными волосами. Я посмотрела вокруг: сквозь снег черными паучьими лапками проступали голые ветви деревьев – как гигантские легкие мира. Я вспомнила вид из окна ванной Бекки: Лондон из кирпича и бетона.

– Как думаешь, дома идет снег? – спросила я.

Я вытиралась возле печки, постепенно поворачиваясь, так что пока одна узкая полоска моего тела подрумянивалась, остальное подмерзало.

– Мы дома. Лондона больше нет. Ты это знаешь, Пунцель, – сказал отец, положив мыло на полку.

Обмылок был очень тонкий, он просвечивал, если посмотреть сквозь него на небо.

– Я забыла.

– Я знаю, это трудно. Но ты должна помнить, что больше ничего не осталось: сад, дом, кладбище, школа – все это исчезло.

– А Германия? – спросила я, наклоняясь, чтобы окунуть голову в ведро с теплой водой. – И Omi, ее тоже нет?

Я поскребла голову и провела ладонями по волосам, чтобы отжать воду. Шампунь закончился в конце лета.

– Ничего нет, – ответил он.

Я выпрямилась и откинула голову, брызги, попавшие на печку, зашипели. Отец закрутил мне волосы, и из них вытекла еще одна струйка.

– Но ведь холмы над Fluss все еще стоят.

– Пойдем, я тебе покажу.

Отец помог мне надеть джемпер и комбинезон, которые грелись над печкой. Сам он надел теплую куртку и, подняв меня одной рукой, сунул себе за пазуху.

Я обхватила его руками и ногами, и мы вышли наружу. Странно было думать, что не осталось никого, кто мог бы увидеть, как мы выходим из хютте на снег; кого удивило бы это новое сдвоенное существо – Папапунцель. Двуногое и двухголовое, оно неуклюже выбралось на поляну.

– Весь этот чудесный мир только твой и мой, Пунцель. Все, что ты видишь, принадлежит нам. Там, через Fluss, за холмами, – он махнул рукой, – ничего нет. Если бы ты перешла через них, то упала бы с края в бесконечную черную пустоту. Бах!

Он чуть разжал руки. Я завизжала, когда почувствовала, что едва не падаю, и отец снова подхватил меня.

Он засмеялся, глядя на мое испуганное лицо, а затем снова стал серьезным.

– И с горой то же самое.

Он повернулся, описав рукой полукруг и указывая на все, что было мне знакомо: на лес и поляну, на хижину и скалистый склон, поднимающийся к вершине. Мы оба посмотрели вверх на четкую линию, пронзающую белое небо.

– С той стороны только пустота, ужасная бездна, которая поглотила все, кроме нашего маленького королевства.

– Как она называется? – спросила я благоговейным шепотом.