Наши бесконечные последние дни

Когда он ушел, я уселась на кровати, грызя ногти и нервничая: слишком уж счастливым казался отец, но надолго ли хватит этого счастья? Затем я стала думать о еде. А поскольку было Рождество, я стала думать о рождественской еде. Густой аромат жареного мяса; овощной пар в кухне Уте; вот она шлепает меня по руке, когда я пытаюсь оторвать кусочек хрустящей соленой кожи от индейки, остывающей на бело-голубом блюде, которое достают единственный раз в году; подливка, настолько густая, что ее приходится зачерпывать ложкой, чтобы сдобрить куски белого мяса; брюссельская капуста, которую варили так долго, что в порыве досады я легко могла раздавить ее языком о нёбо. В тот момент я без всяких уговоров съела бы целую кастрюлю брюссельской капусты. Я закрыла глаза и попыталась не обращать внимания на бурчание в животе. Я ощущала во рту масляный вкус запеченного картофеля и сладкий хруст недоваренной морковки. У меня потекли слезы, когда я вспомнила креманки с домашним десертом: влажные и рыхлые бисквитные палочки, покрытые малиновым джемом – придется потом выковыривать из зубов косточки – и залитые красным желе, которое во рту снова превращается в жидкость и течет по языку. Затем слой холодного заварного крема, такого вязкого и липкого, что лучше глотать его сразу, не думая. И наконец, разноцветная посыпка, расплывающаяся во взбитых сливках, – как будто что-то странное пролилось на свежий снег. Я погружаю ложку на самое дно креманки и с таким звуком, с каким из грязи вытаскивают ботинок, достаю все слои разом.

Через полчаса отец постучал в дверь.

– Сюрприз! – крикнул он.

Я открыла: улыбаясь, он стоял на пороге и одной рукой обнимал высокую елку, как будто представляя мне свою долговязую подружку. Меня захлестнуло острое чувство разочарования.

– Нет, нет, нет!

Я так пнула дверь, что она захлопнулась быстрее, чем я ожидала, но мне хватило времени заметить удивление на его лице. Я стояла, прижавшись спиной к дальней стене, пока отец затаскивал елку.

– В чем дело? Что случилось?

Он поставил елку в угол возле печки; там она и стояла, смущенная тем, что ей пришлось присутствовать при рождественской семейной ссоре, и делала вид, что не слушает.

– Я хотела нормальный подарок, как у всех обычных детей, – произнося эти слова, я уже чувствовала себя виноватой.

– Эх, Пунцель, – отец склонился ко мне и взял за плечи, – ты ведь знала, что других подарков не будет.

– Или еды. Я больше не хочу есть этих дурацких белок.

Я потянулась к потолку, чтобы стукнуть одну из них, но она висела слишком высоко. Отец нахмурился.

– Ты должна быть благодарна, что осталась жива.

Он выпрямился и отошел.

– Сегодня канун Рождества. Мы должны есть картофельный салат и сосиски! – крикнула я.

У меня снова потекли слезы.

– Ты только о себе и думаешь.

– Я хочу индейку и десерт, – не могла я остановиться. – Я не хочу дурацкую елку.

Дерево съехало по стене и шлепнулось на пол, как будто не хотело, чтобы его втянули в перепалку и заставили принимать чью-либо сторону.

– Ничего другого нет! – крикнул отец, и на его костлявых висках вздулись вены. – Не нравится – можешь уходить.

Он распахнул дверь, и внутрь ворвался снежный вихрь.

– Я лучше буду жить в лесу, чем здесь с тобой.

Я бросилась к двери. Одета я была легко: джемпер, комбинезон, три пары носков – и от холода за дверью у меня перехватило дыхание. Я замешкалась.

– Уте, подожди! – Отец протянул руку и схватил меня за запястье.

Мы оба замерли, пытаясь осмыслить его последние слова. Получилась живая картина: я наполовину снаружи, отец тащит меня назад. Он отпустил мою руку, я вошла и закрыла дверь. Он сел на край кровати и как бы обнял себя, обхватив руками плечи и голову. Я подняла елку и вернула ее в угол, поставив впереди вёдра, чтобы она снова не упала.

– Очень красивое дерево, папа, – сказала я, глядя вниз и смахивая капли там, где на ветках растаял снег.

От запаха хвои, наполнявшего комнату, меня охватила тоска по дому. Уткнувшись в угол, я беззвучно плакала: Уте умерла, а отец сидит на кровати и грустит о чем-то, чего я не понимаю.

Мы хорошо поели в Рождество: сварили в котелке четырех белок с горстью грибов и сушеных трав и запекли в печке корни камыша.

– К черту расчеты, – сказал отец.