Наши бесконечные последние дни

После Рождества было два или три полнолуния; все это время мы довольствовались копченой и сушеной едой, изредка добавляя случайную добычу. Но запасы все сокращались, каждая следующая порция была меньше предыдущей, и я все время хотела есть. Мы просыпались от пустоты в животе, а мышцы у нас непроизвольно дрожали. Взяв отцовские ботинки, я очищала от снега ловушки и непослушными пальцами устанавливала их заново. Пару раз я возвращалась с кроликом, которого мы растягивали на несколько дней. Съедали все, кроме меха. Даже кроличьи кишки и желудок: мы их промывали и варили. Отец сказал, это называется «потроха». Когда все было съедено, а кастрюля начисто выскоблена, мы пили вскипяченную в ней же воду: отец убеждал меня, что в ней еще остались питательные вещества. В конце концов у нас остались четыре камышовых корня на дне ящика. Мы разрезали их пополам и обнаружили коричневые борозды с личинками внутри. Отец поплелся к медленно текущей реке, чтобы использовать личинок как наживку, но рыбы не было. Мы раскапывали снег под деревьями в надежде, что осенью не заметили там грибов, и рылись там, где росли камыши, пытаясь отыскать корни. Земля под снегом была каменной, лопатка просто отскакивала от нее. С каждым днем мы проводили снаружи все меньше времени и часто возвращались лишь с горстью сосновых иголок, которые использовали вместо чайной заварки.

Мы перестали играть на пианино и даже петь и большую часть дня спали или просто лежали в кровати, надев на себя все, что у нас было, и прислушиваясь, как скрипит и шуршит снег, прежде чем упасть с крыши. Иногда мне казалось, что на крыше играет белка, и я шла к двери, надеясь найти на пороге еще одну. Я умоляла отца, чтобы он разрешил съесть купленную для посева картошку или щепотку морковных и капустных семян. Однажды, когда он ушел рыбачить, я стала искать их по всей хижине, проверила каждый карман рюкзаков, поставила на стол табуретку, забралась на нее и, стоя на цыпочках, пыталась рассмотреть, что лежит на балках, но так ничего и не обнаружила.

– Мы продержимся, потерпи немного, – говорил отец. – Нам понадобятся эти семена, когда наступит весна.

Голод накатывал волнами; хуже всего бывало ночью, когда я чувствовала, как мой желудок пожирает себя изнутри; я садилась в кровати, держась за сведенные судорогой мышцы, и озиралась в поисках съестного. Отец пытался варить все подряд: тухлую кашицу, которую он соскребал с давно выброшенных шкурок; а как-то раз, в отчаянии, даже свой кожаный ремень. Я отхлебнула мерзкой жижи и снова бросилась на кровать, прижимая к себе твердое тельце Филлис.

По утрам было легче. Проснувшись, я всегда могла убедить себя, что сегодня мы добудем еду. Я вспоминала, как мы с отцом сидели высоко на лугу и он отрезал сыра и дал мне его с куском черного хлеба. Возможно, тот сыр и хлеб все еще лежат под корнями дерева, где мы сделали привал. Я решила пойти и отыскать их, положила в рюкзак Филлис и зубную щетку, но уже на берегу поняла, что даже голод не заставит меня переправиться через реку.

Два дня спустя я проснулась от ветра, завывающего в щелях хижины; ветер громыхал дранкой на крыше и обдавал меня невидимыми ледяными струями. Снаружи, из леса, раздавался треск и свист, словно взлетали вырванные с корнями деревья. Отец пошевелился во сне, что-то пробормотал, но не проснулся. Я придвинулась к нему поближе и с головой зарылась в спальный мешок, безуспешно пытаясь игнорировать звуки бури. В конце концов я выползла из мешка, перелезла через отца и чуть-чуть приоткрыла дверь. Снег в бешенстве ворвался через узкую щель и ударил меня в лицо. Мне пришлось навалиться всем телом, чтобы захлопнуть дверь. Я стала трясти отца за плечо, он закряхтел, но глаза не открыл.

– Папа, папа, буря! Надвигается снежная буря!

Он снова застонал и прижал колени к груди.

– Мне надо в туалет, – пробормотал он.

Дыхание у него было кислым, и когда он говорил, в уголках рта появлялись трещины.

– Я дам тебе ведро.

– Снаружи, – он говорил шепотом.

– Нельзя выходить, пап, там буря.

Я убрала волосы с его мокрого лба. Его била дрожь. Он стянул с себя спальник, опустил на пол одну, затем другую ногу. Я отодвинулась: когда он шевелился, от него исходил отвратительный запах. На нем была куртка, надетая поверх свитера, брюки с заплатами на коленях и пара носков – почти вся его одежда, за исключением ботинок. Я удивилась, как он умудрился надеть все это ночью, не разбудив меня.

Внутри было темно, но я могла разглядеть его силуэт на краю кровати. Он сидел, согнувшись вдвое и схватившись за живот. Когда спазм прошел, он сказал:

– Дай мне веревку, Пунцель.

В темноте пугающе вырисовывались тени стола и печки, но я смогла найти ведро и несколько мотков самодельной веревки и положила все это на пол перед ним. Он сидел, опустив голову на руки, а когда убрал ладони от лица, в темноте я увидела синяки вокруг его запавших глаз, как будто кости черепа выступили вперед, натянув кожу на лице.

– Привяжи конец веревки к ручке двери и дай мне ботинки, – сказал он.