Наши бесконечные последние дни

Я почувствовала запах дыма раньше, чем увидела хижину, и, пригибаясь, помчалась через открытую лужайку, как будто в меня целился снайпер. Потеплело, и отцовские следы превратились в слякоть, а снеговик съежился. На снегу перед дверью лежала белка. Мертвая белка. Крови на ней не было. Я посмотрела на крышу и подумала, что, может быть, она была там, наверху, и, поскользнувшись, удачно упала к нам на порог. Но снег по краям дранки уже подтаял, и ничего нельзя было сказать наверняка. Я огляделась. Ощущение, что за мной следят, не давало покоя, но я чувствовала огромное облегчение от того, что вернулась не с пустыми руками. Я взяла белку за хвост и вошла. Отец, точивший инструменты, обернулся через плечо.

– Я уж думал, не послать ли спасательный отряд, но добровольцев не нашлось. Только одна? – Он посмотрел на белку. – Эти неженки, видимо, все еще греются по своим гнездам.

В хижине было уютно и безопасно. Я встала у печки и начала согреваться, чувствуя, как кровь снова бежит по венам. Отец вышел, чтобы освежевать и выпотрошить белку. А я задавалась вопросом, следит ли Рубен и за ним тоже.

15

Хоть мне и нравился снег, я каждое утро надеялась, что он растает и у отца улучшится настроение, но проснувшись, я на слух сразу определяла, что снега выпало еще больше. Мы проверили наши запасы, и отец сделал перерасчет; писать он стал совсем мелко, заполняя все промежутки на карте, а малюсенькие цифры даже поплыли вниз по реке.

– Тысяча калорий в день, – говорил он, обращаясь больше к себе, чем ко мне. – Или восемьсот? Бе́лки совсем не жирные. Сколько калорий в бе́лке? Двести? Двести – это в лучшем случае. Четыре белки в день каждому, как надолго?

Он бросил ручку и схватился за голову.

– Как я посчитаю, сколько еды нам нужно, если мы не знаем, какой сегодня день?

Я перестала напевать, пальцы замерли на клавиатуре.

Отец поднял голову и посмотрел на меня, его лицо было бледным и осунувшимся.

– Этого недостаточно, – сказал он.

До той зимы я думала, что отец может решить любую проблему и ответить на любой вопрос, но вскоре поняла, что ошибалась.

Мы начали ограничивать себя в еде. Каждый день, надев отцовские ботинки, я пробиралась сквозь снег к ловушкам, но день за днем возвращалась с пустыми руками. Меня не оставляло ощущение, что за мной наблюдают, но ничьих следов я больше не встречала. Когда я оставалась дома, ботинки надевал отец и шел рыбачить. Он стоял под снегом, падающим ему на голову и плечи, пока не переставал видеть снасти. Не знаю, что было хуже: ходить по морозу и ничего не находить или сидеть у огня и смотреть на всю эту еду, которую нельзя было трогать.

Через пару недель от нашего летнего откормленного вида ничего не осталось. Лицо у отца осунулось, и ребра проступали под кожей, когда он поднимал рубашку, чтобы сполоснуть перед печкой подмышки. Я могла думать только о еде и музыке. Если отец брал ботинки и уходил, я отмеряла время от одной еды до другой при помощи «Кампанеллы». Я подсчитала, что, сыграв пьесу шестьдесят раз от начала до конца, продержусь от завтрака до обеда. Я ела маленькими кусочками, прихлебывая жидкий бульон – несколько мясных волокон в серой воде, – и дочиста облизывала ложку после каждого глотка. Мы коптили бе́лок целиком, просто размозжив молотком кости, поэтому во время еды комнату наполнял хруст: мы съедали все, что было перед нами.

Мы были всегда усталыми, замерзшими и голодными и с трудом вспоминали время, когда все было иначе. Я уже меньше думала об Уте и о нашей старой жизни, но иногда какой-нибудь эпизод возникал из ниоткуда, чтобы напомнить о ней.

– А Рождество уже наступило? – спросила я однажды, заплетая свалявшиеся волосы в косички – они помогали согреть уши; мне больше не требовались палочки, чтобы удерживать прическу.

– Рождество? Я и не думал об этом, – ответил отец, подбрасывая в печку полено. – Может, уже давно прошло, а может, на следующей неделе.

– Но как же мы узнаем? – захныкала я.

– Давай решим, что Рождество завтра. – Он вскочил с места, окрыленный этой мыслью.

– Правда? Завтра? Но это значит, что я пропустила свой день рождения.

– Но еще это означает, что сегодня канун Рождества, – смеясь, сказал отец.

Он схватил меня за руки и начал кружить, так что я ударялась о стол, ящик и кровать. Его радость оказалась заразительна, меня восхитило, что любой день можно назвать так, как захочется. Отец запел:

O Tannenbaum, o Tannenbaum,
Wie treu sind deine Blätter!

[25]

– У меня нет для тебя подарка, – сказала я, борясь с головокружением.

Он на секунду задумался, а затем хлопнул в ладоши:

– Жди здесь, а я добуду нам обоим подарок.

Он заставил меня стоять лицом к стене, пока собирался, и сказал:

– Это будет лучший подарок, который ты когда-либо получала.