Наши бесконечные последние дни

Отказавшись от нескольких неудачных строчек, я продолжала:

– Не осталось женихов, о-алайа-бакиа…

Повисла пауза, а затем отец торопливо пропел:

– Проживу и без оков…

И снова засмеялся. Я начала было играть все заново, но он сказал:

– Подожди.

Он вытащил из огня обугленную палочку и написал новый куплет на стене над столом. Мы пропели всю песню вместе, так громко, как только могли, пока звуки не заполнили весь дом. Я представила, как музыка вырывается за дверь, отражается от горы, летит через деревья на другом берегу и даже преодолевает Великий Разлом. Если посреди всей этой черноты остался хоть один человек, то какая-нибудь одинокая нота могла бы перепорхнуть через бесконечность, опуститься к нему на плечо и поселиться в его голове.

Я отдалась музыке, и она овладела мной, поглотила меня, мелодия полилась в другом направлении, пальцы бегали вверх и вниз по глухо стучащим клавишам. Подпевая мне в лад, отец начертил на стене перед столом пять горизонтальных линий и скрипичный ключ, а ниже – еще пять, со свернувшимся на них басовым ключом.

– Тональность! Какая тональность? – лихорадочно спрашивал он, видимо полагая, что, если сразу не записать музыку, она пропадет.

Я недоуменно посмотрела на него.

– В какой это тональности? Сколько диезов или бемолей? – допытывался он.

– Не знаю. Я просто играю.

Это было все равно что пытаться перекричать рев реки во время оттепели, но все-таки наш разговор остановил музыку.

– Она просто пришла, – сказала я, сгорбившись на табуретке.

Отец тоже поник. Мы смотрели на пустые строчки. Линии подпрыгивали и искривлялись там, где обугленная палочка натыкалась на сучок. Сходясь и расходясь, они ползли вверх под таким угрожающим углом, что все размещенные там ноты покатились бы по наклонной, натыкаясь друг на друга, и образовали бы в самом низу груду палочек и кружочков. Отец провел по линейкам тыльной стороной ладони, размазав уголь, отчего и стена, и рука стали серыми. Он взял висевший на поясе нож и прочертил им линии во всю длину доски. То же самое он сделал на доске ниже, и на доске выше, и еще выше – куда мог дотянуться. Я сидела и смотрела, наигрывая трель.

– Ладно, сыграй снова.

Отец слушал, склонив голову набок.

Он попытался уловить первые ноты и записать их на стене, но не мог угнаться за моей игрой и моим пением, потому что музыка снова несла меня. В конце концов он сел на кровать и начал наблюдать. Я пела и пела, а затем остановилась, взяла уголек и перегнулась через пианино. Я мешкала; одно дело – играть гаммы и читать ноты «Кампанеллы», и совсем другое – переводить музыку из головы в черные ноты на деревянной стене.

Отец подошел и взял у меня из руки уголек. Он писал ноты, пока палочка не сломалась. Он заполнял строчки музыкой из своей головы, и теперь пришла моя очередь сидеть и наблюдать. Я дала ему другую палочку, и он продолжал заполнять стены линиями и точками, музыкой, за которой я не могла уследить, звуками, которые подпрыгивали и скрипели и совсем не были музыкой. Я сидела на кровати, глядя, как по его лицу течет пот, как он маниакально стирает и переписывает каждую ноту, так что вся стена над пианино становится серой. Я грызла ногти, в ужасе представляя себе шум, заключенный в его голове.

Я заснула под шорох угля и обрывки отцовской мелодии. Когда я проснулась ночью в душной комнате, он спал рядом. Я перелезла через него – моя старая пижама прилипла к телу – и встала на коврик. Дверь оставалась открытой, и свет полной луны заливал стены хютте, которые были испещрены пометками, неразборчивыми словами, списками и соединяющими пассажи стрелками; я словно стояла внутри страниц «Кампанеллы», переписанных рукой безумца.

Снаружи все было спокойно, слегка пахло теплой зеленью и печным дымом. Луна приглушила дневные краски деревьев, горы и травы. Я присела пописать над туалетной ямой у задней стены хютте. Когда я вытерлась, на мхе осталось темное пятно крови. Я подняла мох к лунному свету, чтобы получше рассмотреть: я испугалась, что между ног у меня появилась какая-то рана, которую я почему-то не заметила. Но в этот момент я снова почувствовала запах дыма и с замиранием сердца отчетливо поняла, что он идет не из хютте, а из-за деревьев. Я прошла по поляне в сторону скалистого леса, принюхиваясь и стараясь обнаружить источник, но запах ускользал. Внезапно две огромные фигуры выскочили из-за деревьев и длинными прыжками понеслись прочь. Я вскрикнула, но едва я успела понять, что это олени, как они пересекли поляну и скрылись в противоположной части леса. Запах вернулся, слабый, но отчетливый. Запах гари.

Отбросив кусок мха, я повернулась и побежала в дом, чувствуя влагу между ног, под пижамой.

– Пожар! – кричала я на бегу.

Отец перевернулся на спину, но не проснулся. Я потрясла его за плечо.

– Пожар! – крикнула я ему в ухо.

На лбу у него остались черные пятна, и я увидела, что руки и грудь тоже в саже.

Он открыл глаза.

– Это печка, Пунцель. – Со сна он говорил неразборчиво. – Иди спи.

– Да нет же, в лесу пожар! Я чувствую запах.