Наши за границей

До Кельна дохали безъ особенныхъ приключеній, прибивъ на кельнскую станцію часовъ въ 9 вечера. Изъ Кельна въ Парижъ поздъ долженъ идти въ полночь. Оставалось много свободнаго времени, и вотъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна направились въ буфетъ. Столовая комната была переполнена прозжающими. Кто ждалъ позда въ Парижъ, кто въ Берлинъ, кто въ Майнцъ, кто въ Мюнхенъ. Нмецкая рчь чередовалась съ французской, цдилъ сквозь зубы англичанинъ по-англійски и вдругъ послышалась русская рчь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столомъ передъ бутылкой рейнвейна сидлъ, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человкъ, съ жиденькой бородкой, и гладилъ себя пухлой рукой съ брилліантовымъ перстнемъ на указательномъ пальц по жирному чреву, на которомъ колыхалась массивная золотая часовая цпь съ цлой кучей учредительскихъ жетоновъ. Одтъ жирный человкъ былъ въ срую пиджачную пару купеческаго покроя и имлъ на голов шляпу котелкомъ. Противъ жирнаго человка черезъ столъ помщался сдой рослый усачъ въ пенснэ, съ сигарой въ зубахъ, въ сильно потертомъ пальто-крылатк и въ мягкой поярковой шляп съ широкими полями. Жирный человкъ и усачъ разговаривали по-русски.

— Русскіе… — прошепталъ жен на ухо Николай Ивановичъ. — Сядемъ за ихъ столъ. Можно познакомиться и кой-о-чемъ поразспросить.

Супруги тотчасъ услись за столъ.

— Кельнеръ! Цвей бифштексъ и цвей биръ! — скомандовалъ Николай Ивановичъ прислуг и, обратясь къ жирному человку, спросилъ, приподнимая шляпу:- Кажется, тоже русскіе? Изволите въ Парижъ на выставку хать?

— Нтъ, ужъ съ выставки, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! — отвчалъ жирный человкъ, не перемняя своего положенія. — Теперь обратно въ свои московскія палестины спшимъ.

— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Вс, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.

— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорог за все, а жизнь — собачья. Конечно, везд цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.

— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.

— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, — вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. — Понятное дло, въ Париж во время выставки все дороже, но…

— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ теб и горя мало, — перебилъ его жирный человкъ, — а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москв, къ примру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторан полтора цлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Париж за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.

— Да вдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.

— Что ты мн толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже длали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторан… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?

— Бребанъ… — отвтилъ усачъ.

— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

— Да вдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремнно живую стерлядь захотлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.

— Потомъ рейнская лососина.

— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда демъ?.. — продолжалъ жирный человкъ. — Да у меня въ Москв полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дтьми живу, шесть человкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всхъ ногъ бросаются на услугу; у подъзда рысакъ въ пролетк на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москв каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чмъ я въ Париж жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ теб прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нтъ, квасу нтъ, бани нтъ, о ботвинь и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактир и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Пошь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человку подобаетъ, а ты опять бжишь, бжишь неизвстно куда, въ какіе-то театры…

— Зачмъ-же ты бжалъ въ театры? халъ-бы домой спать.

— Да вдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Париж и не видать ее…

— А ты могъ не соглашаться и хать домой.