Наши за границей. Где апельсины зреют

– Не может быть. Вот уж в этом не разуверите. Грот без окошек, тут должны быть потемки, коли ежели без освещения, а между тем светло и только синевой отдает.

– Понимаете вы это, электрический свет, электричество…

– Вот это так, вот это пожалуй, но где же эти самые электрические фонари-то?

– Ах, Боже мой! Да это натуральное электричество.

– То есть как это? Без фонарей?

– Конечно же без фонарей. От природы…

– Что вы, барынька, невозможно этому быть. Николай Иваныч, слышишь?

– Слышу, слышу, – тревожно откликнулся Николай Иванович, все еще смотрящий на свесившиеся сосульки. – Коли она говорит, то это верно. Она читала… Она по книжке… Электричество всякое есть: есть натуральное, есть и ненатуральное. А то есть магнетизм… А все-таки я думаю, Глаша, что это не электричество, а магнетизм. Животный магнетизм… И магнетизмов два: животный и неживотный. Как ты думаешь, Глаша?

– Ну магнетизм так магнетизм, а только натуральный.

Около них в другой лодке сидел англичанин в клетчатом костюме. Он вынул из корзинки коробочку, из коробочки достал живую бабочку и подбрасывал ее кверху, стараясь, чтобы она летела, но бабочка падала на дно лодки.

– Чудак-то этот и на Везувии, и здесь с мелкопитающимися тварями возится, – заметил Конурин про англичанина.

– Блажной, должно быть, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Боюсь я, как бы эти сосульки с потолка не оборвались да не съездили по голове. Глаша, не пора ли на пароход?

– Ах, Боже мой! Да дай полюбоваться-то.

– А вдруг прилив морской? Тогда и не выедем из грота. Слышала, что земляк-то на пароходе рассказывал?

– Да ведь никто еще не уезжает.

Англичанин выпустил воробья из другой коробочки. Воробей взвился, полетел и сел на сталактитовый выступ на стене. Англичанин схватился за записную книжку и стал в нее что-то записывать.

– Шалый, совсем шалый… С бабочками да с воробьями ездит, – покачал головой Конурин.

– Ах, Боже мой! Да и здесь голые! – воскликнула Глафира Семеновна.

– Где? где? – спрашивали мужчины.

– Да вот на выступе стоят.

– Положительно мы в диком царстве, на диких островах, с дикими сословиями, – сказал Конурин.

Лодочник, державшийся на середине грота, всплеснул веслами, и лодка поплыла к выступу, где стояли голые люди.

LXVIII

Голые субъекты, к которым лодочник быстро подвез Ивановых и Конурина, были искусные пловцы из местных жителей и дежурили в гроте в ожидании туристов, дабы показать им свое уменье в нырянье. Они выпрашивали у туристов, чтобы те кинули в воду серебряную лиру, ныряли на дно и доставали эту лиру, разумеется уже присвоивая ее себе. Два-три туриста кинули по серебряной монете на дно, пловцы достали их, подплыли к лодке Ивановых и Конурина и, стуча от холода зубами, просили и их кинуть в воду «уна монета».

– Отчаливай, отчаливай от нас, ребята. Лучше мы эти деньги пропьем на пароходе на коньяке, – махал им руками Конурин.

Глафира Семеновна, прикрывая лицо носовым платком, кричала лодочнику:

– Синьор! Алле! Алле вон! Ассе для нас. Довольно, довольно пур ну[169].

– А ля мезон![170] – в свою очередь крикнул ему, обрадовавшись, Николай Иванович. – Греби на пароход, кривая камбала.

– Бато а вапер…[171] – прибавила Глафира Семеновна.

Лодочник заработал веслами. Когда лодка подъехала к выходу из грота, морской прилив уже начался, вода прибыла, и отверстие, сквозь которое надо было проезжать, сделалось уже.

– Вались врастяжку! – скомандовал Николай Иванович и первый лег на дно лодки. – Глаша! Ложись мне на спину да береги впотьмах браслетку.

– Ну-ка, и я около вас! Мала куча! – воскликнул Конурин и повалился около Глафиры Семеновны.

– Ай-ай! Я щекотки до смерти боюсь! – визжала та. – Говорят вам, Иван Кондратьич, что боюсь!

– Пардон, матушка, пардон! Должон же я за что-нибудь держаться, – отвечал Конурин.

Но лодка выскочила уже из грота. Сияло голубое небо, на голубой водяной ряби играло золотое солнце. Все поднялись со дна лодки и стали садиться на скамейки.

– Слава Богу! Выбрались на свет божий, – сказал Николай Иванович. – А я, признаться сказать, ужасно боялся, как бы эти голубые сосульки не сорвались с потолка да не сделали бы нам награждение по затылку. Да какое по затылку! Сосульки в две-три сажени. И лодку-то бы перевернуло, да и из нас-то бы отбивные котлеты вышли.

– И тогда прощай, Иван Кондратьич. А мадам Конурина была бы вдова с малолетними сиротами! – вздохнул Конурин и прибавил: – А что-то она, голубушка, теперь в Питере делает?

– Знаем, знаем. Не досказывайте. Чай пьет, – перебила его Глафира Семеновна.

Лодка причалила к пароходу. Контролер уже ждал Ивановых и Конурина и кричал им с палубы:

– Лодочнику два франка и что-нибудь на макароны.

– На́, подавись, чумазый, – сказал Конурин, рассчитываясь с лодочником. – Вот тебе на макароны, вот тебе и на баню, чтобы вымыть физиономию личности.