Наши за границей. Где апельсины зреют

Поезд шел медленно, поминутно останавливаясь на всевозможных маленьких станциях и полустанках. В купе вагона, где сидели Ивановы и Конурин, помещался и тот молодой человек с запонками в блюдечко и необычайно широких брюках, которого они видели у игорного стола. Он сидел в уголке и дремал, сняв с головы шляпу. Визитка его была распахнута, и на жилете его виднелась золотая цепь с кучей дорогих брелоков. Тот конец цепи, где прикрепляются на карабине часы, выбился из жилетного кармана и болтался без часов. Это обстоятельство не уклонилось от наблюдения Глафиры Семеновны, и она тотчас же шепнула сидевшему рядом с ней насупившемуся мужу:

– Посмотри, молодой-то человек даже часы проиграл – и то не злится и не дуется, а ты рвешь и мечешь. Видишь, цепь без часов болтается.

– Мало ли дураков есть! – отвечал тот. – Неужто ты хотела бы, чтоб и мы перезаложили все свои вещи в игорном вертепе?

– Я не к этому говорю, а к тому, что ведь игра переменчива. Сегодня проиграл, а завтра выиграл. Нельзя же с первого раза выигрыша ждать.

– Так ты хочешь, чтобы я отыгрывался завтра? Нет, матушка, не дождешься. Был дураком, соблазнила ты меня, а уж больше не соблазнишь, довольно. Ведь мы с тобой в два-то дня шестьсот франков проухали. Достаточно. Плюю я на эту Ниццу, и завтра же едем из нее вон.

– Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорей куда-нибудь из этого проклятого места! – упрашивал Конурин. – Вы вдвоем шестьсот франков проухали, а ведь я один ухитрился более восьмисот франков в вертушки и собачки проиграть.

– В какие собачки? – спросила Глафира Семеновна.

– Ну, все равно: в лошадки, в поезда, в вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Ведь я семейный человек, у меня дома жена, дети.

– Да ведь дома в стуколку играете же и помногу проигрываете, – заметила Глафира Семеновна.

– То дома, матушка Глафира Семеновна, а ведь здесь, на чужбине, здесь можно до того профершпилиться, что не с чем будет и выехать.

– Насчет этого, пожалуйста, не беспокойтесь. Вместе приехали, вместе и уедем. В крайнем случае я свой большой бриллиантовый браслет продам, а на мой браслет можно всем нам до Китая доехать, а не только что до Петербурга.

– Завтра едем, Иван Кондратьич, завтра… Успокойся… – торжественно сказал Николай Иванович.

– А шестьсот франков так уж и бросишь без отыгрыша? – спросила мужа Глафира Семеновна.

– Пропади они пропадом! Что с воза упало, то уж пропало! И не жалею… Только бы выбраться из игорного гнезда.

– Верно, верно, Николай Иваныч, и я не жалею. Проиграл – вперед наука, – поддакнул Конурин.

– Как вы богаты, посмотрю я на вас! Где так на обухе рожь молотите, а где так вам и больших денег не жаль. Ведь восемьсот франков и шестьсот – тысяча четыреста… – сказала Глафира Семеновна.

– Плевать! Только бы вынес Бог самих-то целыми и невредимыми! – махнул рукой Конурин и прибавил: – Голубчик Николай Иваныч, не поддавайся соблазну бабы. Едем.

– Едем-едем.

Разговаривая таким манером, они приехали в Ниццу. Вместе с ними ехала в поезде и та дамочка, которая в саду около игорного дома лежала в истерике. Они увидали ее на станции. Ее выводили из вагона под руки двое мужчин: молодой в шляпе котелком и пожилой в плюшевом цилиндре. Глафира Семеновна осмотрела ее с ног до головы и сказала:

– Ни браслета, ни часов на груди, ни серег в ушах, однако же вот не унывает.

– Как не унывает, ежели дело даже до истерики дошло! Какого еще уныния надо? – воскликнул Николай Иванович.

– Истерика может и от других причин сделаться.

– Ну Глафира! Ну баба! В ступе бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость к игре взяться – вот чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извозчика? Я проиграл все свое золото, серебро и банковые билеты. Перевод на банк в кармане, и больше ничего.

– Есть-есть, не плачь. Четырнадцать франков еще осталось.

У станции они сели в коляску и поехали в гостиницу.

Ночь была восхитительная, тихая, луна светила вовсю, пахло бальзамическим запахом померанцев и лимонов, посаженных в сквере близь станции. Молодые побеги лавровых деревьев обдавали своим ароматом.

– Ночь-то какая, ночь! – восхищалась Глафира Семеновна. – Эдакое здесь благоухание, эдакой климат чудесный, и вдруг уезжать отсюда, не пробыв и недели! Ведь март в начале, у нас в Петербурге еще лютые морозы, на санях через Неву ездят, а здесь мы без пальто, я вон в одной шелковой накидке…

– Не соблазняй, Ева, не соблазняй, – откликнулся муж.

– Завтра едем? – еще раз спросил Конурин.

– Завтра-завтра… Черта ли нам в благоухании, ежели это благоухание на шильничестве и ярыжничестве основано, чтобы заманить человека в вертеп и обобрать.

– Ну вот и ладно, ну вот и спасибо. Ах, что-то теперь моя жена, голубушка, дома делает! – вздохнул Конурин.

– Чай пьет, – улыбнулась Глафира Семеновна.