Наши за границей. Где апельсины зреют

Граблину пришлось покориться. Все поехали в гостиницу. Но, доехав до гостиницы, Граблин все-таки не утерпел. Он уже вышел из экипажа, чтобы идти домой, но остановился, подумал и снова вскочил в экипаж, крикнув художнику Перехватову:

– Рафаэль! Марало! Садись в экипаж, и едем вдвоем кафешантанные монастыри обозревать! Рано еще домой! Нечего нам дома делать. Дома наши дети по нас не плачут!

Перехватов пожал плечами и повиновался.

XLIX

Как было предположено, так и сделано. Утром Ивановы проснулись рано: еще семи часов не было. Глафира Семеновна поднялась с постели первая, отворила окно, подняла штору и ахнула от восторга. Перед ней открылся великолепный вид на Неаполь с высоты птичьего полета. Гостиница помещалась на крутой горе, и из окон был виден весь город как на ладони. Вдали виднелось море и голубая даль. По морю двигались черными точками пароходики с булавочную головку, белели паруса лодок, слева вырастал Везувий и дымил своим конусом. Вниз к морю террасами сползал длинный ряд улиц. Крыши, куполы, шпицы зданий вперемежку с зеленью садиков и скверов пестрели всеми цветами радуги на утреннем солнце. Теплый живительный воздух врывался в открытое окно и невольно заставлял делать глубокие вздохи.

– Боже мой, какая прелесть! И это в марте месяце такое прекрасное утро! – воскликнула она. – Николай Иваныч, вставай! Чего ты валяешься! Посмотри, какой вид обворожительный!

Встал и Николай Иванович, и вдвоем, еще не одеваясь, они долго любовались красивой картиной.

Через полчаса, когда уже супруги Ивановы сидели за кофе, пришел Конурин.

– Письмо жене сейчас написал, – сказал он. – Написал, что в Риме был в гостях у папы римской и чай у него пил, – сказал он. – Вы уж по приезде в Петербург, ежели увидитесь с женой, не выдавайте меня, пожалуйста, насчет папы-то. Я уж и всем знакомым в Петербурге буду рассказывать, что был у него в киновеи в гостях.

– А про маму римскую ничего жене не написали? – спросила Глафира Семеновна.

– Это про акробатку-то? Да что ж про нее писать? Мало ли мы по дороге сколько пронзительного женского сословия встречали! Прямо скажу, бабец очень любопытный, но ведь об этом женам не пишут.

– А вот я напишу вашей жене про этого бабца. Напишу, как вы у ней были в гостях после представления в «Орфеуме». Ведь вы были. Будто я не знаю, что вы к ней потихоньку от нас бегали.

Конурин вспыхнул:

– Зачем же про то писать, чего не было, помилуйте! Ведь это мараль.

– Были, были.

– Да что ж, пишите. У моей жены нервов этих самых нет. Битвенного происшествия из-за мигрени не выйдет. Разве только кислоту физиономии личности сделает при встрече, а я кружевным шарфом и шелковой материей подслащу, что в Париже ей на платье купил. Жена у меня баба смирная.

– Ну, уж Бог вас простит. Ничего не напишу. Садитесь и пейте кофей, да надо ехать Помпею смотреть. А где же кутилишка Граблин и его товарищ?

– Дрыхнут-с. Сейчас я стучался к ним в дверь – мычание, и больше ничего.

– Подите и еще раз побудите их и скажите, что ежели не встанут, то мы одни уедем в Помпею.

– А вот только чашечку кофейку слизну.

Разбудить Граблина и Перехватова стоило, однако, Конурину большого труда, и только через добрый час, когда уже Глафира Семеновна рассердилась на долгое ожидание, Конурин привел их. Лица у них были опухшие, голоса хриплые, глаза красные.

– Пардон, пардон, мадам, – извинялся Граблин. – Ужасти как вчера на каком-то сладком вине ошибся. Рафаэль! Как вино-то?

– Лакрима Кристи.

– Вот-вот… Так ошиблись, что уж сегодня два сифона воды в себя вкачал, и все никакого толку. Видите, голос-то какой… Только октаву в архиерейском хоре подпускать и пригоден. Но за то с какой испаночкой в капернауме я познакомился, так разлюли малина! «Кара миа, миа кара»[143], – вот Рафаэль научил меня, как и разговаривать с ней. Рафаэль! Испанка она, что ли, или какого-нибудь другого сословия?

– Оставьте… Пожалуйста, не рассказывайте мне о ваших ночных похождениях с женщинами! – перебила его Глафира Семеновна.

– Пардон. Совсем пардон. Действительно, я совсем забыл, что вы замужняя дама, – спохватился Граблин. – Ну так едем в отрытый-то город, что ли? На воздухе хоть ветерок меня малость пообдует после вчерашнего угара.

– Готовы мы. Вас только ждем. Пейте скорей кофе и поедем.

– Не могу-с… Наутро после угара я никогда ничего не могу в рот взять, кроме зельтерской. Разве уж потом. Рафаэль! Чего ты, подлец, на чужие-то булки с маслом набросился! – крикнул Граблин на Перехватова. – Вишь дорвался!

– Дай ты мне чашку-то кофе выпить. Не могу я натощак ехать, я не в тебя.

– Решительно не понимаю, как человек после такой вчерашней урезки мухи жрать может! – хлопнул себя по бедрам Граблин.

– Да ведь урезывал-то муху ты, а не я… – отвечал Перехватов.

– Да ведь и ты не на пище святого Антония сидел.

– Я пил в меру и тебя охранял. Нехорошо рассказывать-то… Но вообразите, влез вчера в оркестр и вздумал с музыкантами на турецком барабане играть. Ну, разумеется, пробил у барабана шкуру. Я начал торговаться… Двадцать лир взяли.